Джулия выбрала для нас и обставила вещами, привезенными из Алжира, две внутренние комнаты в этом доме. Из-за занавески на зарешеченном окне она могла незаметно наблюдать за улицей. Вскоре Джулия познакомилась с соседками, которые тут же надавали ей массу полезных советов насчет покупок и всяких хозяйственных дел, а также объяснили, как должна вести себя женщина в большом городе.

Когда я вернулся домой, во всех комнатах горели светильники, а Джулия, выбежав мне навстречу, горячо обняла меня и немедленно стала рассказывать о своих многочисленных приобретениях.

Абу эль-Касим тоже вышел из своей комнаты, запахивая полы слишком широкого халата и дергая себя за реденькую бороденку. Указав на Джулию, наш бывший господин и повелитель многозначительно постучал пальцем себя по лбу.

В свете ламп наше новое жилище показалось мне сказочным дворцом, но все же я немного огорчился, узнав, что из всего нашего состояния у Джулии осталась лишь горстка мелких монет. Когда же я стал упрекать ее и бранить за расточительность и решительно отказался купить евнуха, который по здешней моде сопровождал бы свою госпожу на базар, Джулия разрыдалась и стала жаловаться на свою горькую судьбу; жена моя называла себя самой несчастной женщиной на свете, ибо никто не понимает и не ценит того, что она делает исключительно из лучших побуждений. Увидев, что она искренне оплакивает свои несбывшиеся мечты, я попытался успокоить ее, сел рядом, обнял и рассказал, как удачно прошел мой первый визит к Пири-реису. Джулия выслушала меня и, не веря собственным ушам, отерла слезы и уставилась на меня с таким изумленным видом, что я даже не смог рассердиться. Она быстро пришла в себя и принялась ругать меня за то, что я удовлетворился столь мизерным вознаграждением, несмотря на покровительство самого великого визиря. Вот тогда-то я наконец разозлился всерьез. Сухо заметив, что я, мол, не заставлял ее выходить за меня замуж, я предложил Джулии немедленно развестись, уплатив кади положенную в таких случаях небольшую сумму. Потом она сможет более пристально осмотреться вокруг своими разноцветными глазами – и, несомненно, устроится в Стамбуле лучше, чем я.

Конечно же, я поступил жестоко, напомнив ей о ее недостатке, и Джулия сразу же погрустнела и опечалилась. Горько рыдая, она заявила, что любит меня, хотя и не понимает, как могла привязаться к такому растяпе, лишенному вдобавок даже намека на честолюбие.

В конце концов мы оба расплакались, поцеловались, и тогда Абу эль-Касим решил, что ему пора оставить нас одних. Вскоре мы и в самом деле в полном согласии обдумывали с Джулией, как бы нам получше обустроить нашу жизнь, имея двенадцать монет в день. Пожалев Джулию, я решил хоть чем-то порадовать ее и обещал купить ей парочку породистых кошек, которыми любили в ту пору хвастаться модницы Стамбула.

Таким вот образом в нашем новом доме вновь воцарились мир и согласие.

Вечером к нам пришел Антти. Лицо его раскраснелось от пива. Он рассказал, что командир султанской артиллерии благосклонно принял его, разрешил поцеловать руку и расспросил обо всем, что касается императорских полевых и осадных орудий. Потом паша предложил Антти стать главой литейщиков пушек и назначил ему плату в размере двенадцати серебряных монет в день. И вот на следующий день моему брату предстояло перебраться со всеми пожитками в арсенал, который из-за военных тайн без разрешения покидать было нельзя.

Я очень обрадовался, когда узнал, что Антти назначили такое же жалованье, как и мне, ибо понял, что был совершенно прав: сумма определялась заранее, и не стоило ни возмущаться, ни возражать, как этого требовала Джулия. Правда, мне стало немного обидно, что неженатый и необразованный Антти будет получать столько же денег, сколько и я; однако я не завидовал успеху брата, прекрасно понимая, что и у меня нет повода сетовать на собственную судьбу.

Вот так мы обосновались в Стамбуле и жили в этом городе до самой весны.

За время совместной жизни с Джулией я приобрел больше опыта, чем за все годы моих скитаний. Иногда, вспоминая свою первую жену Барбару, я сознавал, что по сравнению с Джулией она была женщиной простой, всем довольной, всегда счастливой и мечтавшей лишь о том, чтобы мы жили тихо и мирно, как мышки в норке. Джулия же не боялась превратностей судьбы и трудностей повседневной жизни и не стремилась к тишине и покою. От бездействия она страдала, словно от болезни, и, чтобы удовлетворить свою вечную жажду перемен, придумывала всякие безумства. Взвесив все за и против, она была уверена, что, действуя из лучших побуждений, никому не наносит вреда. А когда я упрекал ее в расточительности – ибо тем кончались все ее затеи, – она хитро изворачивалась или язвительно и сердито возражала мне, пытаясь убедить меня, что действует нам во благо и исключительно в наших интересах.

Обычно наши ссоры кончались тем, что я просил у нее прощения, заверяя, что она самая лучшая, самая заботливая жена на свете и, разумеется, гораздо умнее меня. Однако мои слова все чаще звучали равнодушно, и сердце мое оставалось холодным. Да, я унижался перед Джулией, ибо тело мое жаждало близости с ней, не в силах больше отказываться от велений плоти. Однако между мной и Джулией ширилась незримая пропасть, и иногда, устав от ссор, я выходил во двор и садился отдохнуть под прохладным турецким небом. И лишь верный Раэль, свернувшись калачиком у меня на коленях, согревал меня и утешал в моем одиночестве и печали. В такие минуты я чувствовал себя чужаком в этом огромном мире и размышлял о том, для каких еще удивительных дел могу понадобиться Всевышнему.

Как гадалка Джулия не добилась ожидаемого успеха, и этим частично объяснялись ее плохое настроение и приступы раздражительности. Соседки вежливо хлопали в ладоши, восхищаясь ее талантом и с удовольствием лакомясь сладостями, которыми Джулия угощала их в мое отсутствие, но ворожба не приносила ей никакого дохода.

Все дело в том, что в городе султана давно обосновалось неисчислимое множество самых разных прорицателей всех рас и верований, в том числе и настоящих ведьм и колдунов, и новоявленной гадалке соперничать с ними было очень трудно. Несмотря на громкие дифирамбы, которые пел Джулии на базаре Абу эль-Касим, сам он не внушал людям доверия. Потому-то нам и показалось, что все двери опять захлопнулись перед нами в этом загадочном городе, где успех нельзя было объяснить никакой логикой, а человеческие судьбы решались лишь по воле случая или чьего-то каприза.

Однако, сам того не сознавая, я довольно быстро приспособился к жизни в городе Османов, перенял нравы и обычаи горожан, так что вскоре стал для всех своим человеком. Всегда обучаясь языкам без особого труда, я с такой же легкостью менял свое обличье и приноравливался к новым обстоятельствам. Мои отношения с Пири-реисом и его ветеранами, а также с писарями и картографами складывались как нельзя лучше, и время от времени мне уже поручали выполнять несложную работу в библиотеке сераля, где разные ученые ежедневно переводили и переписывали старые манускрипты. Однако среди этих ученых мужей я не встретил никого, кто стал бы моим другом.

Как-то в пятницу я издали увидел султана: в окружении роскошной свиты и отрядов лучников он направлялся в великую мечеть, воздвигнутую его отцом. Любой из его подданных, даже самый бедный, мог тогда на конце длинного шеста подать владыке жалобу, и многие из этих прошений Сулейман читал лично, а Диван поручал соответствующему учреждению срочно исполнить решение султана.

Чем больше я думал об этой огромной державе, собранной Османами из маленьких кусочков и объединяющей теперь в своих границах множество разных народов, даже названия которых были мне неизвестны, тем больше удивлялся и восхищался я системой управления этой страной, умением султана сохранить целостность государства и обеспечить подданным безопасность и благополучие. Страной правили на основании законов более мягких и справедливых, чем в христианских государствах, а налоги были столь низкими, что не шли ни в какое сравнение с поборами, которыми христианские владыки душили своих подданных. Терпимость же, которую Османы проявляли к другим религиям, была для меня чем-то неожиданным и необъяснимым, ибо нигде не видел я ничего подобного: здесь никого не притесняли, уважая любое вероисповедание, и косо смотрели, пожалуй, лишь на персидских шиитов[42], которых считали еретиками ислама.