— Пока нет, не понимаю. Что тут скверного или опасного?

— Вот тебе раз! — Распутин шлепнул себя по колену с досадой. — Если на земле живут прямые потомки Бога, то кто для них все остальные народы?

— Унтерменьши?

— Именно! Даже не рабы, а нелюди, неполноценные существа, желания, мнение, да и вся жизнь которых не имеют значения.

— Хм… — Булгаков наморщил лоб, — но от наших почитателей Перуна и Велеса я не слышал ничего подобного…

— Это пока, Михаил Афанасьевич! Говоря о чем-то новом, добавляйте слово “пока”. Немцы всё делают основательно, научно, фундаментально, в том числе и обоснование национального превосходства, поэтому их действия лучше видны, опасность быстрее диагностируется. А у нас всё традиционно скрыто под толстым слоем эмоций. Но знаменатель один. Языческая архаика невозможна без выделения привилегированных племён, без разделения всего мира на своих и чужих, когда свои превозносятся, а чужие третируются. Вспомните древнего Перикла! Его греческая фаланга, “посланцы Света”, сражалась с “исчадием Тьмы” — персами. Сейчас всё может повториться на более высоком технологическом уровне, а значит — с более кровавыми, трагическими последствиями…

— Какой выход?

— Срочно искать адекватную замену формуле “православие, самодержавие, народность”, утратившей свою соборную функцию. В России она усложняется тем, что даже среди православных мы имеем два абсолютно чужих друг другу народа. Закрепощение крестьян в конце 16 века вывело громадное большинство населения России из гражданского состояния, а реформы Петра закрепили это расслоение на уровне культуры. Образовалось два народа: два миллиона относительно европеизированных и привилегированных «граждан» — дворян и купцов, для которых Отечество — вся Россия, и десятки миллионов крепостных крестьян, которые, как сказал Радищев, «в законе мертвы», и государство для них ограничивается вотчиной помещика или наделом сельской общины. Проведя неделю в беседах с нашими бравыми офицерами, я с ужасом увидел пропасть, разделяющую их с крестьянским сословием, и мучительно ищу выход, ту самую формулу, способную склеить их воедино. Ищу, но пока не нахожу…

— Так вот для чего вам понадобилась встреча с этим ссыльным? — улыбнулся Булгаков, — а я голову сломал, за каким лешим вы так настойчиво требовали доставить его из Ачинска.

— Откуда известно? — заметно напрягся Распутин.

— Полноте, Григорий Ефимович, — рассмеялся будущий писатель, довольный произведенным впечатлением, — вам ли не знать, что врачам рассказывают гораздо больше, чем обычным людям. Шучу! У меня в кабинете есть телефон, и Алексей Ефимович изволил говорить в моем присутствии с Петроградом… А что, это секретно?

— Не то, чтобы секретно, но не для лишних ушей… Это будет очень важная встреча… Даже важнее, чем в Царском селе…

В этот день у императрицы Александры Федоровны всё валилось из рук. Кюветы, пинцеты, зажимы периодически с грохотом падали на кафельный пол. Перевязки не удавались, и она, задумавшись, с раздражением обнаруживала, что механически наматывает бинт на раненого, превращая его в подобие египетской мумии. Тяжелее всего было “держать лицо”, не сорваться, не прикрикнуть на врачей, а кротко и аккуратно, день за днем третий год подряд выполнять обязанности сестры милосердия, без отпусков и без всякой надежды на благодарность. Хотя признательность и низкий поклон от раненых она принимала ежедневно, но они так и не переросли во всенародную любовь, как бы она ни старалась.

6 ноября 1914 г. в здании общества Красного Креста императрица Александра Федоровна с великими княжнами Ольгой и Татьяной, успешно выдержав экзамены, получили свидетельства на звание хирургических сестер и приступили к выполнению профессиональных обязанностей в Царскосельском Дворцовом лазарете № 3. Их учителем и непосредственным начальником была Вера Игнатьевна Гедройц, одна из первых женщин-хирургов России и одна из первых женщин в мире, ставшая профессором медицины. Личность легендарная, со своими взглядами на русское самодержавие, суть которых сводилась к неизбежности революционных изменений в стране. Вера Игнатьевна принадлежала к древнему и знатному литовскому княжескому роду Гедройц. Его представители активно участвовали в польских волнениях против Российской империи. Ее дед при подавлении восстания был казнен, а отец Игнатий Игнатьевич Гедройц и родной дядя, лишенные дворянского звания, бежали в Самарскую губернию к друзьям деда. Молодая княжна продолжила революционную деятельность семьи в студенческих кружках, за что была выслана под надзор полиции в имение отца. Прекратила Вера Игнатьевна служение революции, всецело отдавшись медицине, не вследствии внезапной симпатии к существующему строю, а из-за откровенно скотского поведения соратников по революционной борьбе, не стесняющихся под её вывеской преследовать собственные шкурные интересы.

Вначале Гедройц холодно отнеслась к желанию женщин царской семьи стать хирургическими сестрами, зная по опыту, как некоторые светские дамочки, решившие в патриотическом порыве приобрести опыт военных медсестёр, падали в обморок при виде ужасных увечий или брезгливо морщились от тяжелого запаха пота, мочи и гноя. Но через полгода она записала в своем дневнике:

"Мне часто приходилось ездить вместе и при всех осмотрах отмечать серьезное, вдумчивое отношение всех Трех к делу милосердия. Оно было именно глубокое, они не играли в сестер, как это мне приходилось потом неоднократно видеть у многих светских дам, а именно были ими в лучшем значении этого слова".

Что стоило императрице “не выглядеть, а быть”, не знал никто, кроме неё самой. Выдёргивать себя из атмосферы дворцовых интриг, сбрасывать раздражение после бесплодных попыток хоть как-то вдохновить на решительные действия своего плюшевого мужа, отрываться от безнадёжно больного сына и появляться на Госпитальной улице Царского Села, где на месте богадельни времен Екатерины II в 1854 году построили каменный трехэтажный госпиталь.(*) Младшие великие княжны Мария и Анастасия прошли домашние курсы медицинских сиделок, помогая матери и сестрам. Вся семья при деле, но душевного спокойствия императрице это не добавляло. Несмотря на чудную морозную погоду, над самодержавной четой собирались незримые грозовые тучи. Она чувствовала их приближение обостренной женской интуицией, но не понимала, что нужно сделать, чтобы предотвратить, обезопасить, отвести угрозу от своей семьи. Атмосфера в городе сгущалась, слухи и клевета на Государыню стали принимать чудовищные размеры, но Никки не придавал им никакого значения, относясь к ним с полным презрением, не замечая грозящей опасности. Александра Фёдоровна тонула в придворных интригах, как в зловонном болоте, наверно поэтому безучастно внимала рассказу единственной своей подруги Анны Вырубовой о том, как к той намедни влетела фрейлина баронесса Дерфельден со словами: «Сегодня мы распускаем слухи на заводах, что Императрица спаивает Государя, и все этому верят».(**) Со временем Александра Фёдоровна стала замечать, что в госпитале, среди крови, вони и страданий, помогая ампутировать конечности, делая перевязки и промывая гноящиеся раны, чувствует себя уютнее, чем на высочайших приёмах, где она вынуждена улыбаться презирающим её и не замечать ненависти, царящей во дворце, словно липкий, холодный туман.

Записка генерала Батюшина, доставленная сегодня в полдень, окончательно выбила её из колеи, но внесла долгожданную светлую ясность в тягучую неопределенность, тянущуюся больше месяца. Распутин жив, здоров и доставлен бравым генералом в Царское село, в скромный домик Вырубовой на углу Церковной и Средней. Его можно увидеть хоть сейчас! Какое счастье! Какая удача! Но как медленно тянется время…