— Смертельный враг, приговоривший вас и всю Россию — симбиоз британской аристократии и американских магнатов, действующих с ведома Виндзоров и в частности — короля Георга Пятого.

Александра Федоровна вздрогнула, словно ударенная током. По бледно-мраморному лицу пробежала короткая судорога. Брови взлетели домиком, кончики губ обрушились вниз, щёки покрылись лихорадочными пятнами. Нервные спазмы волнами прокатились по всему телу, комкая кротко-смиренный образ сестры милосердия. В следующее мгновение спина выпрямилась, а лицо приняло непроницаемо-надменное выражение. Губы вытянулись в струнку.

— Я готова поверить во что угодно, — тихо, с металлом в голосе произнесла Александра Федоровна, — меня легко убедить, что подлец Гучков замыслил теракт, или что Михень подошлёт наёмных убийц. Допускаю, что социалисты могут натравить на нас разъярённую толпу черни… Но я никогда, слышите, никогда не поверю, что наши добрые британские друзья способны замышлять что-то худое. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Вы поняли?

“А вот теперь она — вылитая августейшая особа. — подумал Распутин, глядя на радикально изменившуюся внешность Александры Фёдоровны, — Удивительно, как можно сидеть на простой табуретке, как на троне!" Конечно было бы наивно думать, что любимая внучка королевы Виктории Sunny, выросшая и воспитанная в Англии, будет критически осмысливать действия лондонских родственников. Джентльмены прекрасно знали о трепетном отношении русской императрицы к Англии и всё равно бессовестно раскручивали медийный образ супруги Николая II, как германофилки. Британская элита, потомки пиратов, недалеко ушли от своих предков, бережно сохраняя нравственные критерии и мораль бандитов с большой дороги без чести и совести. А императрица России до последнего своего дня оставалась страстной фанаткой Британии. Даже откровенное предательство англичан не могло поколебать её веру в британское благородство. Бог с ней! Пусть остается наедине со своей неистовой убеждённостью. Он свою задачу выполнил.

— Метель, — чуть надтреснуто произнёс Распутин, — пойду, попрошу, чтобы прислали экипаж. Гулять на таком ветру негоже.

Александра Федоровна не отреагировала на его слова, продолжая сидеть неподвижно и смотреть в окно.

Распутин молча оделся, поклонился, вышел на улицу, подставил лицо под безжалостно хлещущую вьюгу, горько улыбнулся. “Миссия не удалась, но отрицательный результат — тоже результат. Займёмся более важным делом — спасением обычных людей”. Он помрачнел, вспомнив заплаканное лицо княжны Татьяны и подернутый болезненным румянцем образ Ольги. “Да, девчонки, родителей не выбирают… Жаль, очень жаль…”

Императрица в это время вспоминала одно из самых ярких событий в своей жизни. Это было еще до войны. Цесаревич Алексей направлялся вместе с отцом в поезде на очередной войсковой смотр. По пути у наследника внезапно началось столь сильное и опасное кровотечение, что было решено немедленно вернуться в Царское село. Находившийся при цесаревиче доктор Жильяр каждые два часа телеграфировал императрице о состоянии сына, которому становилось все хуже. Но за несколько часов до прибытия кровотечение остановилось. Когда состав подошел к перрону, вышедший из вагона Николай II сообщил встречавшей их бледной и измученной тревогой матери, что кровь остановилась. Александра Федоровна тихим и слабым голосом спросила Жильяра, не заметил ли он, в котором часу это произошло. “В шесть часов двадцать минут”. “Я знала об этом”, -тихо произнесла императрица по-французски и показала телеграмму, полученную от Распутина — “Бог поможет — будет здоров!” Телеграмма была отправлена ровно в 6 часов 20 минут. Для императрицы это не было простым совпадением, поскольку касалось любимого сына. К тому же, подобные совпадения случались не единожды. Поверив в чудодейственную силу Распутина, она уже не могла расстаться с этой верой.(**)

—---------------

(*) Мария Павловна, в семейном кругу — “Михень”, Великая княгиня, вдова Великого князя Владимира Александровича, урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская, мать Кирилла Владимировича, прозванного в эмиграции “царем Кирюхой”. Участвовала в великокняжеском заговоре. Действительно предлагала убить Александру Федоровну. Указанный разговор с Родзянко произошел утром 24 декабря 1916 года.

(**) "Воспоминания об императрице Александре Федоровне". — Париж, 1928. Автор — граф Владимир Эдуардович Шуленбург, полковник, начальник дома призрения имени императрицы Александры Федоровны для увечных воинов, ранее офицер лейб-гвардии, заведующий санитарным поездом имени Наследника Алексея Николаевича.

Он не любил Петербург, сам не понимал — почему. По сравнению с любым другим городом России — аккуратный и элегантный, уютный и аристократический, утончённо-строгий и помпезный одновременно, Питер с порога предъявлял гостям столицы особые требования к поведению, выражению своих мыслей, чувств и даже к осанке. Город военных и статских мундиров никогда не терпел распущенности, заставляя невольно подтягивать живот и расправлять плечи. Может быть оттого, что в нем с момента создания навеки поселился дух царя бунтаря-реформатора, Петербург, несмотря на все атрибуты столицы империи, всё равно оставался непокорным городом вольнодумцев, баламутов и забияк.

В декабре 1916 года ссыльный революционер Иосиф Джугашвили, известный среди большевиков под псевдонимом Сталин, безжалостно мобилизованный в действующую армию, невзирая на имеющиеся физические дефекты, по этапу направлялся в Красноярск, а затем в Ачинск. Предписание ссыльному по возможности срочно явиться в столицу в распоряжение его высокопревосходительства генерал-квартирмейстера Потапова так удивило местного городничего, что тот целый день потратил на телеграфные запросы и подтверждения. Зато потом проездные документы были оформлены незамедлительно. Дорога заняла почти месяц, и Сталин всё это время ломал голову, какая надобность возникла у царского генералитета в революционере? По прибытии в Петербург, по новому — Петроград, ясности не прибавилось. Туман неизвестности сгустился до молочного, когда из надежных, цепких рук жандармов его передали вежливым, настойчивым молодчикам с офицерской выправкой, в статской одежде, перемещавшимся по городу на шикарной, очень дорогой машине марки “Кадиллак”.

— Какая тяжелая! — удивился Сталин, открывая дверь авто.

— Бронированная, — коротко пояснил сопровождающий офицер, пропуская вперед гостя и привычно ныряя на соседнее кресло.

Попетляв в городских предместьях, погрохотав по булыжной мостовой, самодвижущаяся повозка оказалась на Елагином острове, подрулила к одиноко стоящему особняку на берегу Средней Невки и трижды посигналила перед резными воротами.

— Да у них тут целая армия! — второй раз удивился Сталин, осматривая внутренний двор, превращенный в подобие армейского плаца. Чем занимались компактные подразделения, скрытые двухсаженным забором от посторонних глаз, революционер разглядеть не успел, хотя любопытство распирало. Авто подрулило к крыльцу, шустрый малый в бекеше распахнул входную дверь, пригласив зайти внутрь, и глазеть по сторонам стало неприлично.

Огромный актовый зал на втором этаже, полностью занятый широкими основательными столами, наспех сколоченными из грубых досок, и устройствами наподобие чертежных, казался филиалом завода. Всевозможные металлические загогулины непонятного назначения лежали под столешницами на изящном паркете, опирались о стену и стойки, пачкали маслом красивые штофные обои. Очевидно, подобные железяки, аккуратно сложенные по ранжиру и спрятанные под мешковиной, затаились на самих столах. Но разглядеть их также не представлялось возможным. На чертёжных досках красовались наброшенные полотняные накидки, некогда служившие чехлами для диванов и кресел, сдвинутых в дальний угол зала. Стены, вплоть до оконных проёмов, были обложены мешками с чем-то сыпучим. Их приличное количество наличествовало и в коридоре. Единственным откровенно гражданским аксессуаром в спартанской обстановке выделялась массивная телескопическая труба на треноге, смотрящая не вверх, на звезды, а вдаль.