– Нет… – отмахнулись приезжие. – Нам другое надо: военные захоронения.
Посвист крыл и громкое «ки-ки-ки!!» раздалось вдруг, и с неба на людей словно упала рыжеперая птица.
В последний миг она распустила мягкие крылья, опахнув теплым ветром и приезжих испугав. Птица остановилась в полете и ловко уселась на плечо молодому пастуху. Это был кобчик в коричневом оперенье крыл и с полосатой, словно в тельняшке, грудью.
– Вот это да… – удивились гости. – Твой?
– Это уж точно мой, не колхозный, – подтвердил хозяин и птице сказал: – Погоди. Сейчас покормлю.
Кобчик понял его, стал ждать, дремотно прикрыв пленой желтые глаза.
Молодой пастух еще раз оглядел приезжих, перевел взгляд на их машину, номер ее поглядел, потом спросил:
– А сами-то откуда?
– Из города.
– Ясно… Тут много людей побито. Сорок второй год. Летом три дивизии из окружения, считай, не вышли. А осенью выбивали немцев. Тоже полегло. Танковое поле, Солдатское поле, Набатовские колодезя, балка Трофеи, Красные яры, Майор. Там даже кресты стоят.
– Какие кресты?
– Простые деревянные. А может, погнили уже. Давно их ставили, лет, наверное…
– Погоди, – остановили его. – А ты можешь нам показать эти места?
– Я же не брошу скотину.
– А ты один стережешь?
– Вдвоем, – слукавил пастух. – Но напарник на хутор уехал. Должен к ночи вернуться.
«Ки-ки-ки!» – напомнил о себе режеперый кобчик, ворохнувшись на плече хозяина.
– Погоди, – успокоил его пастух, у приезжих спросив: – Карта у вас есть? На карте я бы отметил.
«Ки-ки-ки…» – протяжно принялась выговаривать птица.
– Замолчи! – повысил голос один из приезжих. – Попка дурак!
Птица смолкла, уставясь на приезжего неморгающим желтым глазом.
– Он не дурак, – заступился хозяин. – Он – сокол. – И быстро завершил разговор: – Давайте карту. Я вспомню, отмечу. А пока… Поглядите у Майора. Над самым Доном, на Прощальном кургане могила, памятник. Майор Кузьминых там похоронен. А возле, ближе к хуторскому кладбищу, там тоже хоронили, бугорки остались. А еще у Красного яра. Там и немцы, и наши, все вперемешку. Дорога – над речкой, а справа – Красные яры. Мимо не проедешь.
Остроухий Тузик, подогнав отставшую скотину и увидев приезжих, примчался и встал рядом, переводя взгляд с хозяина на гостей: дескать, что это за народ и как к нему относиться?
А хозяин и сам толком не знал.
Гости принесли из машины карту здешних мест, спросили:
– Пойдет?
– Пойдет. Подъезжайте завтра. Я вечером погляжу, покумекаю.
Приезжие уже садились в машину, когда молодой пастух окликнул их.
– Если будете копать, – сказал он. – И вдруг… всякое бывает… Вдруг наткнетесь, по документам: Иван Атарщиков.
– Кто такой?
– Я… – засмеялся пастух.
Его не поняли. И он объяснил:
– Иван Атарщиков – мой прадед, воевал и пропал без вести здесь, в этих краях, в районе речки Голубой. Так в извещении было написано. А меня уж по нему назвали.
– Теперь ясно. До встречи.
Машина развернулась и покатила той же дорогой, откуда приехала. Молодой пастух, недолго поглядев ей вослед, принялся за дела привычные.
Рыжего кобчика он угостил припасенной ящеркой. Птица, усевшись на крышу вагончика, принялась терзать добычу.
Скотий гурт, как и положено в час полуденный, неторопливо утолял жажду, забредая в воду, чтобы потом отдохнуть в просторной сени старых береговых осокорей.
Пастух, а с ним конечно же и легконогий Тузик обошли гурт, обглядели, сбивая скотину теснее к речке, к тени.
– А ты всех собрал? Наверху не остались? – спросил хозяин у Тузика.
Приплясывая на месте, Тузик коротко взвизгнул, словно негодуя.
– Все понял. Молодец. Отдохни. Но не уходи, будь при скотине. Здесь!
Собака улеглась тут же в тени, подремывая, но настороже.
Пастух продолжил обряд ежедневный, привычный.
Утром он вставал рано, на сером рассвете. Скотина лучше пасется в прохладе, по утреннему холодку, когда не досаждает жара, мошка да овод. Он рано вставал, когда есть еще не хотелось, и потому успевал проголодаться к поре обеденной.
В невеликом дощатом вагончике стояли газовая плита, холодильник. Спасибо, что электролиния шла через бывший хутор. С холодильником – горя нет: там наготовлено, жена старалась. Лишь разогрей да ешь.
Час обеденный – обряд привычный: поесть, помыть посуду да еще и вздремнуть недолго, пока скотина отдыхает на стойле. И нынче все катилось своим чередом. Но из головы не уходило недавнее. Приезжие люди, их заботы не больно понятные: мыкаться по степи, искать покойников. Молодой пастух, конечно, слыхал про такие дела: по телевизору говорили, да и свое было, рядом. На кургане Хорошем, недалеко от станицы, тоже копали, потом памятник открывали, с музыкой да салютом. И где-то еще, вроде в Козловской балке, чуть ли не целый самолет из земли вытащили.
А что до погибших… Ему ли не знать? Окрестив, его нарекли Иваном по прадеду, который в сорок первом ушел на войну, а год спустя «пропал без вести» именно здесь, в родной степи, где-то возле дома и возле Дона. «В районе речки Голубой..»
Вот она, эта речка, и ныне течет: от хутора Большого Голубинского и даже, считай, от Венцов до Набатовского – тридцать с лишним верст. А округа – вовсе немереная. В сорок втором году здесь людей полегло – счету нет.
Учитель истории Прокофий Семенович о Сталинградской битве, а тем более о сраженьях в своих краях, знал все досконально и ученикам втолковывал: «Историю родных мест надо знать. Франция да Испания – они далеко. А это – наше, родное…» Ходили с учителем в походы «по местам боев». Музей был в школе, всё – про войну. Он в комнате не умещался. В школьном дворе стояли зенитка, пушка-сорокапятка, минометы.
И теперь многое помнилось из тех школьных лет: «Донской плацдарм», «излучина Дона», «танковое сражение под Калачом». У немецкого фельдмаршала Паулюса был штаб в станице… Наши 64-я, 62-я, 21-я армии. Танковые – 1-я да 4-я. Три наши дивизии попали в окружение. Тридцать тысяч… А вырвалось лишь пятьсот. Сколько людей полегло… Все это – здесь.
Дед рассказывал, как мальчишками после войны искали и тащили они что ни попадя. Танков здесь было подбитых, самолетов, орудий – поля и поля, уставленные тяжким железом. Мальчишки искали и находили бинокли, зажигалки, фотоаппараты, полевые сумки, портсигары, галеты, консервы, курево. Искали… А порой находили гибель свою или калечились при взрывах.
Это было давно. Потом битую технику увозили и увозили. Но многое осталось: снаряды, мины, оружие.
Отец рассказывал, как в детстве они баловались. Тоже – винтовки, гранаты, мины… Целые блиндажи раскапывали. И тоже калечились, гибли при взрывах. Детвора, любопытные, тем более – мальчишки…
Даже сейчас, по весне и летом, после хороших дождей, когда размывает косогоры да балки, даже теперь можно сыскать снаряды, и мины, и чего хочешь – любую беду.
Час да другой обеденные проходили быстро. Молодой пастух поесть успевал, а потом даже заснуть: крепко, обморочно, но недолго.
Пора было поднимать скотину с дневного стойла и уводить на пастьбу, теперь уже до ночи.
Осеннее солнце, теплым желтым колобом за полдень перевалив, теперь будет клониться к заречным обрывистым холмам. Скотий гурт через речку, бродом и ископыченной разбитой плотиной перебирается к попасу вечернему. Здесь за ним легче глядеть, на просторных, когда-то заливных лугах. Тут много корму. А могучие, тушистые абердины – скотина мудрая, суеты не любит. Лобастая голова – к земле; кормится и кормится. И голоса от нее не услышишь. Разве что глупый телок потеряет мамку, зовет ее и зовет, пока она не ответит низким, утробным мыком, который слышен далеко, тем более что рядом речка, холмы да курганы, среди которых долго гуляет степное эхо.
Молодой пастух, оставив в низине стадо свое, поднялся взгорьем, остановясь вполкургана, откуда как на ладони был виден неторопливо пасущийся гурт. Речка в зеленом плену деревьев, кустов, прихотливо виляя, уходила вдаль, к отсюда невидимому хутору Большая Голубая. До него скакать и скакать. Малая речка, узкая лента зеленых кущ лежали в распахе просторной холмистой долины. От края земли до края.
