Так, на Урале в 1918 г. среди старообрядцев Ленину приписывались признаки антихриста^{424}. Не только имяславцы^{425} (эта секта существовала до революции и продолжала расти в условиях большевистского господства) утверждали, что Антихрист захватил власть над всем миром. Отвергая колхозы, они изолировались в собственных общинах^{426}. Приблизительно в то же время формируется и концепция федоровцев, согласно которой советская власть — не что иное, как власть Антихриста^{427}. Однако, полагали они, вскоре должен прийти «Белый Всадник», который победит «Красного Дракона». Уверенные в близком конце света, федоровцы отказывались участвовать в общественной и политической жизни^{428}. Наибольшее распространение секта федоровцев получила в Воронежской области; здесь ее представители были чрезвычайно активны и оказывали немалое влияние на жизнь крестьян, так же и в Тамбовской области. Там (возникшая в 1880-х гг.) секта «молчальников» отказывалась принять «печать антихристову» (ср. с. 69–70). По соседству с федоровцами другие сектанты, хлысты, также ожидали конца света: сотни хлыстов, подобно старообрядцам семнадцатого века, ложились в гробы, готовясь встретить приближающийся Страшный Суд, а вместе с ним — низвержение власти антихристовой^{429}.

Эти эсхатологические настроения, вне всякого сомнения, представляли собой реакцию крестьянского сознания на сталинскую насильственную коллективизацию; однако их последствия еще долго давали себя знать, по крайней мере, до начала Второй мировой войны: еще в 1940 году некоторые сектанты верили, что Антихрист захватил власть и грядет конец света^{430}. В 1937 году у русских крестьян в Башкирии «сталинские выборы» вызывали ассоциации с «печатью Антихристовой». Еще около 1972 г. в беспоповщине встречались представители «страннического толка» — по советскому толкованию, «крайне фанатичные, невежественные люди», ожидающие «скорого конца света», настаивавшие на уходе из «антихристова царства» путем «странничества», «одряхлевшие контрреволюционеры…, скрывающиеся от советского правосудия». В этой части старообрядчества сохранялись представления о безраздельном царстве антихриста, о «сатанинском происхождении советской власти»^{431}.

Таким образом, подспудные хилиастические и мессианистские течения русской мысли не исчезли. Их исток, сохранившееся в памяти народной представление о Руси и ее предназначении (некогда нашедшее свое выражение в формуле «Москва — Третий Рим»), в немалой степени предопределил тот факт, что народное сознание отвергло и петербургскую модель государственного устройства, и большевистскую систему — точно так же, как некогда оно отказалось принять никонианскую версию православия и связанный с ней самодержавный строй. Что же касается носителей этих традиций, то при большевиках им пришлось пережить значительно более жестокие гонения, нежели в последний период царского самодержавия[35].

Несмотря на все противоречия между большевиками и староверами хилиастические устремления, пронизывавшие старообрядческую традицию, способствовали формированию идеи мировой революции. Хлыст Лубков, с 1894 года признанный членами своей секты Христом, сочинил духовное подобие революционной песни: «Вспои… во имя Правды, любви, мира; Правду настоять, Царство Божие создать»^{432}. Если, с одной стороны, реакция сектантов на большевистскую диктатуру представляла собой отзвук старого мотива — за падением православного царства следует господство Антихриста (как об этом писал уже старец Филофей^{433}, то с другой — большевистская революция породила ожидания второго пришествия Христова[36]. Революция последовала за апокалиптическим кризисом первой мировой войны, нашедшим отражение, например, на страницах «Старообрядческой Мысли», где война виделась битвой во имя царствия Христова, пришествия которого жаждали всей душой^{434}.

Установление советской власти сопровождалось слухами о приближающемся конце света и приходе Антихриста, а затем и Спасителя — однако в то же время некоторые русские сектанты считали «мессией двадцатого века» В. И. Ленина. (Так, например, в секте Чулкова в Ленинградской области объектом религиозного поклонения стала красная пятиконечная звезда, ее отождествляли со звездой Вифлеема!^{435} В 1920 году зависимые от советского режима церковные власти получили указание, в соответствии с которым им вменялось в обязанность не считать (!) советскую власть господством Антихриста, а, напротив, сотрудничать с ней во имя построения Царства Божия на земле^{436}.

Ибо, как отмечал Карташев (в правительстве Керенского он занимал пост министра по делам культов), из сознания русского народа никогда не исчезало представление о Третьем Риме, о Москве как о последнем из царств (в том смысле, в каком об этом говорится в Книге Даниила). По мнению Карташева, в последующей духовной истории России сфера действия этого принципа расширялась, и если сначала этот процесс можно было сравнить с тлением под фундаментом петербургского правления, то большевизм вскоре преобразил его во всепожирающее пламя^{437}. Карташев считал, что традиционное русское сознание воспринимало христианское учение о пришествии Спасителя в мир как весть о создании нового, святого мира — на месте старого, погрязшего в грехах^{438}.

Хилиазм составлял, таким образом, неотъемлемый элемент русского религиозного мышления. По словам православного философа А. К. Горностаева, основную, можно сказать, единственную тему русской религиозной мысли — точку, из которой все исходит и в которую все возвращается, центральную ось, вокруг которой растет сила ее движения, идеологическую цель, определяющую весь ход ее развития, — можно определить четырьмя словами: Царство Божие на земле^{439}.

Еще в 1925 году Ханс Мюлештейн пришел к выводу, что так называемый исторический материализм одержал победу лишь там, где не умерла христианская хилиастическая традиция и что именно хилиазм создал ему благоприятную атмосферу: «Это загадочное, иррациональное настроение, соединяющее то, что, кажется несоединимым, настроение, которое в наш век стало сугубо русским (если речь идет о ВСЕОБЩЕМ духовном устремлении) — ожидание блаженства, стремительно охватывающее народные массы, — это хилиазм — психологически — в самом широком смысле этого слова… И если справедливо, что не будь Ленина, большевизм не был бы возможен в России, то верно и другое: без христианского хилиазма ни большевизм, ни Ленин не попали бы в анналы истории!»^{440}

Как совершенно верно отмечает Мюлештейн, социальные теории, позаимствованные с Запада, были усвоены русской мыслью в хилиастическом контексте. Он заметил также, что и большевизм, если иметь в виду его идеологические основы, был не чем иным, как продолжением (правда, искаженным) русской духовной истории; за его марксистскими декорациями скрывались совершенно иные силы. «Большевизм как движущая сила… русской действительности… представляет собой не что иное, как христианский хилиазм, освобожденный, однако, от всякой примеси христианской идеологии, хилиазм, вся невероятная душевная мощь которого была переведена несколькими решительными людьми на турбины их материализма»^{441}.