Хилиастическое напряжение, которое непрерывно росло в толще народной, и прежде всего в старообрядческой среде, как бы сделало русское образованное общество особенно восприимчивым к западным рационалистическим утопиям, с которыми оно познакомилось в XVIII веке. (Не в последнюю очередь они способствовали появлению критики в адрес Запада, с которой это общество нередко выступало{465}.
В этом отношении показательны «западные» (фурьеристские) утопии петрашевцев, которым непосредственно предшествовали апокалиптические слухи о появлении антихриста накануне 1848 года{466}. Петрашевцы были менее европеизированы, нежели декабристы, их мышление было намного ближе к народному сознанию, — а программа содержала значительно более радикальные требования{467}.
В таком ключе писал один из петрашевцев: «Освободить и организовать…, разрушить столицы, города, и… материалы их употребить для других зданий, и всю эту жизнь мучений…, стыда, срама превратить в жизнь роскошную, стройную, веселья, богатства, счастья, и всю землю нищую покрыть дворцами, плодами и разукрасить… — вот цель наша, больше которой не было на земле другой цели… Мы здесь начнем… а кончит… вся земля… Скоро избавлен будет род человеческий от невыносимых страданий!»{468}
То были первые, наивные шаги в том направлении, в котором Россия продолжала двигаться с легкой руки Чернышевского, автора романа «Что делать». В конце девятнадцатого века такой утопизм казался отодвинутым на второй план эсхатологическими тенденциями русской религиозной философии, которые усилились и сплелись воедино с эсхатологическими и хилиастическими настроениями неевропеизированных народных масс{469}. В. В. Зеньковский писал, что в утопиях девятнадцатого столетия слышатся отзвуки эсхатологических представлений русского средневековья{470}. Русская философская мысль уходит своими корнями так глубоко в старую, московскую почву, что даже те ее представители, целью которых был разрыв с религией, черпали из этого источника[38]. Совсем не случайно Владимир Соловьев полагал, что история — не более чем осуществление утопий, или, точнее, иудео-христианской утопии, основной мотив которой — победа справедливости, или Царство Божие: «Христианская политика должна подготавливать приход Царства Божия для всего человечества как единого целого, состоящего из народов, рас и государств»{471}.
У В. В. Розанова (примечательно, что его политические взгляды были правомонархическими) хилиастические устремления приобрели натуралистический и почти антихристианский характер: Христианство, по его мнению, еще не начиналось. Оно и не существует вовсе; люди почитают его как легенду. Вся мука, вся задача религии на земле, это осуществить себя{472}. Впоследствии Розанов пришел к выводу, что именно невозможность христианского преображения мира делает необходимым апокалипсис. Христианство, по его мнению, неполно, коль скоро тварь через него не приумножится. Христос накормил двумя хлебами голодных, он дал людям хлеба, когда они этого пожелали, но плоти, мяса он им не мог дать. «Так не Тень ли он, — спрашивал Розанов, — таинственная тень, наведшая отощание на всю землю?»{473} Розанов боготворит природу, продолжая не что иное, как традицию платонического космизма, столь органичного для русского православия, и его творчество знаменует настоящий бунт природы против идеи креста, спасения и искупления грехов страданием.
Выразителем по сути своей противоположных, но в данном контексте сопоставимых настроений стал Сергей Есенин, уже в силу своего происхождения связанный со старообрядческой средой{474}. В поэме «Инония» (посвященной пророку Иеремии) он воспел советскую революцию, увидев в ней исполнение хилиастических чаяний, а в грядущем социализме — рай земной{475}, «где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм… где дряхлое время… сзывает к мировому столу все племена и народы…»{476}. Знаменитую поэму «Инония» «нельзя считать выражением… настроения только самого Есенина. В ней отразились социальные чаяния русского крестьянства, его духовный мир»[39], — отмечалось даже в советской — постсталинской — науке{477}. «Град Инония» Есенина понятен, только если соотнести его с библейским Великим Городом, который в Откровении Иоанна «сходит с неба»{478}.
Сам Есенин объяснял религиозность своей лирики как «путь поэта до революции»{480}:
