Ваш страх интервенции, подготовляемой Францией, продолжал Третьяков, ни на чем не основан. Бриан, министр иностранных дел, — сторонник мира. Кто же будет против вас воевать? Югославия? Нет. Италия? У нее нет никаких интересов в этой части Европы. Германия? В нынешней ситуации и речи быть не может. Чехословакия? Нет. Кто же, кто же?..

Сотрудник советской разведки был раздражен тем, что Третьяков все отрицал. Ведь в обвинительном заключении по «делу «Промпартии» цитировались показания главного обвиняемого профессора Рамзина: «При следующей встрече, кажется в Париже, Третьяков сказал, что при использовании войск Польши, Румынии, Прибалтийских стран и врангелевской армии около 100 тысяч человек интервенция будет располагать столь прекрасно оборудованной армией, что, по мнению многих бывших промышленников, при морской поддержке на юге и севере можно рассчитывать на успех даже с небольшой армией».

25 ноября 1930 года в Москве начались заседания Специального присутствия Верховного суда СССР. Председательствовал Андрей Януарьевич Вышинский. Обвинение поддерживал Крыленко. Все восемь обвиняемых безоговорочно признали свою вину. Они нарисовали грандиозную картину разрушения «вредителями» экономики страны, создавая Сталину роскошное алиби, которого хватило на десятилетия.

На вечернем заседании 4 декабря после окончания судебного следствия специальное присутствие перешло к прениям сторон. Первым слово было предоставлено государственному обвинителю.

По классическим правилам Крыленко должен был проанализировать доказательства и улики, подтверждающие преступную деятельность обвиняемых. Ему уже было известно: за рубежом с изумлением констатировали, что все обвиняемые сознались, хотя на процессе не представлено ни единого доказательства! Обвинение не располагало ни одной объективной уликой, только признаниями обвиняемых.

— Какие улики вообще могут быть? — задавал сам себе вопрос Крыленко. — Есть ли, скажем, документы? Я спрашивал об этом. Оказывается, там, где они были, там документы уничтожались… Конечно, такие документы, как письма Торгпрома и другое, были уничтожены… Я спрашивал: может быть, какой-нибудь случайно остался? Было бы тщетно на это надеяться…

Преступник, естественно, уничтожает улики. А почему он преступник? Потому что арестован и сознался, объясняет обвинитель. Ни с того ни с сего ОГПУ не арестовывает…

Но Крыленко лихо выбрасывает свой главный козырь:

— Но все же не все документы были уничтожены… В материалах, касающихся деятельности текстильной группы, имеются письма Третьякова Лопатину и Лопатина Третьякову.

Лопатин умер в 1927 году, за три года до процесса, поэтому он не попал на скамью подсудимых, но на процессах его фамилию называли среди главных вредителей.

Московские газеты приходили в Париж с опозданием. 11 декабря в полпредство доставили газеты с обвинительной речью Крыленко. Один из руководителей парижской резидентуры, занимавшийся Третьяковым, решил почитать газету на сон грядущий. Когда он добрался до фразы о письмах Третьякова, то буквально похолодел (так написано в шифровке, которая хранится в архиве российской внешней разведки).

Утром он отправил письмо в Центр:

«Почему, принимая решение о том, чтобы Крыленко сделал на процессе такое заявление, вы не сочли нужным предупредить нас? Если бы нас поставили в известность, мы бы успели подготовиться: или порвать все отношения с «Ивановым», раз таково решение Центра, или, если Центр, несмотря на заявление Крыленко, рвать с ним не намерен, то предупредить самого «Иванова». Ведь ему предстоит осветить Торгпрому, каким образом его переписка с Лопатиным попала в руки ОГПУ.

Принимая во внимание всеобщую подозрительность эмиграции ко всем и то обстоятельство, что эти письма — единственные документы, которые были названы на процессе, не подлежит никакому сомнению, что отношение к нему со стороны эмиграции станет более чем настороженным».

Но в Иностранном отделе ОГПУ ничего поделать не могли. Процесс по «делу «Промпартии» куда важнее судьбы какого-то агента парижской резидентуры.

Поразительным образом все обошлось. В Париже никто не рискнул предположить, что ОГПУ получило письма непосредственно от Третьякова. Эмиграция решила, что их переписка была конфискована после смерти Лопатина.

7 декабря 1930 года в Москве завершился проходивший при большом стечении иностранных корреспондентов двухнедельный судебный процесс по делу придуманной ОГПУ «Промпартии».

Восемь крупных инженеров и руководителей промышленности были признаны виновными, как «главари подпольной контрреволюционной шпионско-диверсионной» организации, по сговору с Западом занимавшейся вредительством в советской промышленности.

Всех подсудимых приговорили к расстрелу, но президиум ЦИК, учитывая их «полное признание» в совершенных преступлениях, заменил высшую меру наказания десятилетним тюремным заключением. Эти люди так убедительно сыграли свою роль, что получили обещанную награду: их не убили.

Суд над «Промпартией» стал первым процессом, который поразил мир полным признанием обвиняемых. На «шахтинском» процессе обвиняемые еще пытались защищаться и доказывать свою правоту.

Вот вопрос, который интересует исследователей и по сей день: члены партийного руководства сами-то понимали цену этим процессам?

Когда в 1928 году затевалось «шахтинское дело», туда отправили комиссию, которую возглавлял член политбюро и секретарь ВЦСПС Михаил Павлович Томский.

Когда он вернулся в Москву, нарком обороны Ворошилов написал ему записку:

«Миша!

Скажи откровенно: не вляпаемся мы на открытом суде в Шахтинском деле? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?»

Томский счел нужным ответить, что дело ясное. Но недаром Ворошилов чувствовал, что все это было липой…

На пленуме ЦК Рыков, стараясь лишний раз подтвердить подлинность «шахтинского дела», заметил:

— Мы проверили ГПУ через товарища Крыленко. Тот, кто знает взаимоотношения этих органов, возглавляемых товарищами Менжинским и Крыленко (смех в зале), тот вполне представит себе всю серьезность проверки.

Николай Васильевич Крыленко конечно же не получил доступа к материалам советской разведки и не знал, что Торгпром существует только на бумаге. Но любой сколько-нибудь профессиональный юрист не мог не видеть, что состряпанные чекистами дела — чистой воды фальсификация. Видимо, Крыленко запретил себе высказывать сомнения, идущие вразрез с мнением высшего руководства партии.

Во время суда над бывшими меньшевиками Крыленко, обращаясь к суду, говорил:

— Прошу вас проявить максимальную жесткость по отношению к подсудимым…

5 мая 1931 года Крыленко сделали наркомом юстиции РСФСР (союзного ведомства не было). На посту прокурора республики его сменил Вышинский. Он же стал стал заместителем Крыленко в наркомате.

Николай Васильевич и Андрей Януарьевич были врагами. Они вели между собой жестокую полемику, в том числе на страницах печати. Первоначально преимущество было на стороне Крыленко. Он был выше по должности и по положению в партийной иерархии. В 1927 году Крыленко избрали в состав Центральной контрольной комиссии ВКП(б), это позволяло ему участвовать в работе пленумов ЦК и иметь доступ к секретной информации. И вообще старый большевик, первый главком Красной армии Николай Крыленко свысока смотрел на бывшего меньшевика Андрея Вышинского.

Тем более, что Вышинский в годы политической юности совершил поступок, который другим стоил бы жизни.

После Февральской революции он стал комиссаром 1-го участка милиции Якиманского района Москвы. Потом в районе появилась управа, и Вышинского избрали председателем 1-го участка Якиманской управы. В октябре 1917 года председатель Якиманской управы, как и все другие руководители, местной власти, получил подписанное министром юстиции Временного правительства Павлом Николаевичем Малянтовичем распоряжение: