Если уж сам Ленин сетовал на то, что к нему не прислушиваются, то каково было другим старым революционерам!
Новая партийная молодежь в основном досталась Сталину. Старая гвардия в 1922 году составляла всего два процента численности партии, но занимала почти все руководящие посты. Сталин возмущенно говорил, что «старики» вроде как мешают новым кадрам продвигаться, а в реальности ловко натравил новых членов партии на оппозицию, которая была представлена членами партии еще с подпольным стажем.
Генсек использовал и то, что многие оппозиционеры в царские времена эмигрировали. Пока был жив Ленин, это считалось достоинством — «уехал из страны, спасаясь от полиции». После ухода Ленина Сталин стал говорить, что эти люди «на самом деле партии не знали, от партии стояли далеко и очень напоминали людей, которых следовало бы назвать чужестранцами в партии».
Новые члены партии, пожалуй, даже не очень понимали Троцкого, который не считал необходимым быть понятным и доходчивым для партийной массы. На пленуме ЦК в 1927 году Михаил Иванович Калинин ехидно поддел его:
— Товарищ Троцкий на олимпах вместе с богами юпитерски произносит…
Что Троцкий мог предложить партийному аппарату? Бесконечную революцию? Этим профессиональные партийные работники уже были сыты по горло. Суровый и требовательный в работе, Троцкий был поразительно безразличен к личным интересам аппарата. Сталин, напротив, не упускал случая оказать благодеяние, понимая, что такое не забывается.
Сталин был хозяином для местных партийных секретарей, которые не только определяли настроения масс, но и прямо руководили отбором делегатов на съезды.
Троцкий не умел или не хотел держаться с партийными секретарями по-свойски, как Ленин или Сталин в первые годы.
«Огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям, отсутствие того очарования, которое всегда окружало Ленина, осуждали Троцкого на некоторое одиночество», — писал Анатолий Луначарский.
Он не умел сплачивать вокруг себя своих сторонников, расставлять нужных людей на ключевые должности, поощрять в сотрудниках личную преданность.
«Троцкий появлялся одетый во что-то вроде белой униформы без знаков различия, — вспоминал Виктор Серж, — в широкой плоской фуражке, тоже белой; хорошая выправка, широкая грудь, очень темные бородка и волосы, блеск пенсне, не такой свойский, как Ленин, что-то авторитарное в манере держаться.
Быть может, таким видели его мы с друзьями, критически мыслящие коммунисты, относившиеся к нему с восхищением, но без любви. Его суровость, неукоснительная требовательность в работе и в бою, абсолютная корректность манер в эпоху всеобщего панибратства давали пищу для нападок исподтишка и демагогического недоброжелательства».
Сталин заботливо относился к аппарату, создавал все условия для приличной по тем временам жизни, раздавал привилегии. Молодые карьеристы в кожанках жаждали власти и комфортной жизни и славили человека, который обещал им все это.
Старый большевик Давид Борисович Рязанов, директор Института Маркса и Энгельса, говорил на партийном форуме:
— Все товарищи, которым приходится выступать с критикой (я, боже сохрани, далек от оппозиции), критиковать политику ЦК, попадают в затруднительное положение. Наш ЦК совершенно особое учреждение. Говорят, что английский парламент — все может; он не может только превратить мужчину в женщину. Наш ЦК куда сильнее: он уже не одного очень революционного мужчину превратил в бабу, и число таких баб невероятно размножается…
Корней Иванович Чуковский записывал в дневнике:
«1 ноября 1919. Вчера я был в Доме литераторов: у всех одежа мятая, обвислая, видно, что люди спят не раздеваясь, прикрываясь пальто. Женщины — как жеваные. Будто их кто жевал — и выплюнул…
14 ноября. Обедал в Смольном — селедочный суп и каша. За ложку залогу — сто рублей».
Зато жизнь советских чиновников с каждым днем все больше отличалась от жизни народа. Причем потребности аппарата росли на глазах.
2 января 1920 года Чуковский побывал в Смольном у одного из начальников:
«У его дверей сидит барышня-секретарша, типичная комиссариатская тварь: тупая, самомнительная, но под стать принципалу: с тем же тяготением к барству, шику, high life’y. Ногти у нее лощеные, на столе цветы, шубка с мягким ласковым большим воротником, и говорит она так:
— Представьте, какой ужас, — моя портниха…
Словом, еще два года — и эти пролетарии сами попросят — ресторанов, кокоток, поваров, Монте-Карло, биржу и пр., и пр., и пр.»
Корней Иванович Чуковский не ошибся в своих прогнозах. И этим стремлением аппарата к комфортной жизни воспользовался Сталин. Он был гением политической интриги и аппаратной борьбы. В конце декабря 1926 года Сталин в письме Молотову заметил: «Наши оппозиционеры — дурачье. Черт толкнул их полезть сечься, — ну и высекли». Сталин был прав. В аппаратной борьбе за власть Троцкий не годился Сталину в подметки.
На XIII съезде партии, летом 1924 года, первом после смерти Ленина, Троцкого еще встречали бурными аплодисментами, хотя весь год его уничтожали как лидера оппозиции и его портреты стали исчезать из служебных кабинетов.
В конце 1924 года в Кисловодске он написал большой очерк «Уроки Октября», который наносил удар по революционной репутации лидеров партии — и Сталина, и Зиновьева, и Каменева, поскольку их роль в октябрьских событиях выглядела обидно маленькой.
Михаил Булгаков записал в дневнике:
«В ночь с 20 на 21 декабря.
Опять я забросил дневник. И это, к большому сожалению, потому, что за последние два месяца произошло много важнейших событий. Самое главное из них, конечно, — раскол в партии, вызванный книгой Троцкого «Уроки Октября», дружное нападение на него всех главарей партии во главе с Зиновьевым, ссылка Троцкого под предлогом болезни на юг и после этого — затишье. Надежды белой эмиграции и внутренних контрреволюционеров на то, что история с троцкизмом и ленинизмом приведет к кровавым столкновениям или перевороту внутри партии, конечно, как я и предполагал, не оправдались. Троцкого съели, и больше ничего.
Анекдот:
— Лев Давыдыч, как ваше здоровье?
— Не знаю, я еще не читал сегодняшних газет.
(Намек на бюллетень о его здоровье, составленный совершенно в смехотворных тонах.)…
В Москве событие — выпустили 30-градусную водку, которую публика с полным основанием назвала «рыковкой». Отличается она от царской водки тем, что на десять градусов слабее, хуже на вкус и в четыре раза ее дороже. Бутылка ее стоит 1 р. 75 коп. Кроме того, появился в продаже «Коньяк Армении», на котором написано 31 градус. (Конечно, Шустовской фабрики.) Хуже прежнего, слабей, бутылка его стоит 3 р. 50 коп.
Москва после нескольких дней мороза тонет в оттепель- ной грязи. Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого «Уроки Октября», которая шла очень широко. Блистательный трюк: в то время как в газетах печатаются резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж…
Ходили, правда, слухи, что Шмидта выгнали из Госиздата именно за напечатание этой книги, и только потом сообразили, что конфисковать ее нельзя, еще вреднее, тем более публика, конечно, ни уха ни рыла не понимает в этой книге и ей глубоко все равно — Зиновьев ли, Троцкий ли, Иванов ли, Рабинович…»
Январский пленум 1925 года принял решение освободить Троцкого от должности наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета. 26 января это было оформлено президиумом ЦИК. Новым военным министром и председателем Реввоенсовета стал Фрунзе, а Ворошилов его заместителем.
Зиновьев и Каменев потребовали вывести Троцкого из политбюро. Но в тот момент позиции Троцкого были еще сильны, и осторожный и неторопливый Сталин заявил: «Политбюро не мыслит свою работу без участия Троцкого».
Как тогда в армии относились к Троцкому?
Через четырнадцать лет, в феврале 1937 года, на пленуме ЦК, где речь шла о военном заговоре в армии, нарком обороны Климент Ворошилов говорил:
