Наконец, пропели «Во блаженнем успении вечный покой…» и троекратное «Вечная память», панихида закончилась, монахи принялись расходиться. Я не хотел уходить, хотел остаться и стоять здесь, но тот самый инок, который первым спросил у меня, кто мы такие будем, снова взял меня под руку и сказал:

— Вижу, хочешь опять на могилу упасть. Не нужно этого. Пойдем, воин Христов, посидим в ее келье и поговорим с тобою.

Мне стало тепло от его тона и слов, которые он сказал, и я послушался инока, побрел вместе с ним в келью монахини Евпраксии. Это было небольшое строеньице, врытое наполовину в землю, небольшой столик, скамейка и узкое ложе стояли в нем, да сундук, окованный медью, на котором лежала Библия и горела свеча. Лампадка горела перед небольшой божницею. Инок перенес свечу и книгу на стол, сам уселся на сундуке, а меня пригласил сесть на скамью.

— Как звать тебя, рыцарь? — спросил он меня.

— Лунелинк фон Зегенгейм, — ответил я. — А твое как имя, инок?

— Нестором зовут меня.

— Слышал я, что есть у вас Нестор, который летопись сочиняет, — сказал я. — Не ты ли будешь тот Нестор?

— Я самый и есть. А ты от кого про летопись слышал?

— От игумена Даниила. Он в Иерусалим пешком ходил, а я от самого Цареграда сопровождал его.

— Вон оно что. По-русски говорить столь исправно от него научился?

— Нет, не от него. От нее. От Евпраксии.

— Теперь я понял, кто ты. Ты тот рыцарь, который ее в Киев привез и от кесаря спас. Есть о тебе молва, есть.

— Да, это я привез ее сюда. Зря привез. Надо было в Иерусалим с нею ехать. Да боялся я, что погибнет она, как жена Бодуэна, короля Иерусалимского. Опасно было брать ее.

— Все в руце Божьей, рыцарь. Здесь она обрела покой душевный и славу блистательную.

— Как же случилась смерть ее?

— Готов ли ты? Взгляни на меня.

Я посмотрел в его синие, бездонные очи. Он долго взирал на меня, потом встал с сундука, открыл его и извлек изнутри кинжал с длинным и тонким, почти как у шила, лезвием, имеющим в сечении треугольник о равных сторонах. Я взял это страшное оружие из рук инока и, рассмотрев, увидел на лезвии возле самого его основания крошечный знак Зверя. Больше нигде, ни на рукоятке, ни на лезвии, никаких знаков не было.

— Мы нашли ее рано утром на другой день после того, как князь Владимир Мономах отправился на Дон бить половцев, — начал рассказывать Нестор. — Она лежала у самого входа в келью, давно уже хладная. Должно быть, убийца заколол ее накануне вечером. Смерть ее была стремительной, как полет сокола, и ни одной капли крови не нашли мы вокруг ранки, очень маленькой — вишь, лезвие какое шильное у кинжала. А сам кинжал нашли мы в келье, он был воткнут в Священное Писание. Возьми и открой.

Я взял со стола Библию и открыл сразу на той странице, в которой была пробоина, сделанная сквозь все последующие страницы тем же орудием, которое исторгло душу Евпраксии из тела. И вот какое место было пробито: «Яко мы слышахом Его глаголюща, яко Аз разорю церковь сию рукотвореную и треми дни ину нерукотворену созижду».note 20

— Что это значит? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Нестор. — Может быть, он случайно проткнул это место Евангелия, а может быть, с умыслом. Страшный человек сотворил сие злодеяние.

— Я найду его, — промолвил я, стиснув зубы.

— Бог найдет его, — возразил инок. — Ему отмщение и Он воздаст всем, творящим беззаконие.

Сегодня чудесный солнечный день, такой же в точности, как тогда на Рейне, когда я отправился со своим оруженосцем Аттилой удить рыбу, еще не зная, что встречу босоногую девушку, в которую влюблюсь на всю жизнь; такой же безоблачный день, как тот когда в сопровождении моего верного Аттилы я покидал прославленные берега Оронта, и душа моя рвалась к родным берегам, где ждала меня Евпраксия; такое же голубое и чистое небо, как в тот день, когда, оставив лагерь под Триполи, я намеревался отправиться в Киев и стать монахом Печерского монастыря.

Я еду на своем молоденьком жеребце арабской породы, на мне отличная новая туника, а плащ застегнут той же самой фибулой, которой я застегнулся, отправляясь некогда на свадьбу Генриха и Адельгейды. Рядом со мной — мой старый друг, крестоносец и тамплиер, одноглазый Роже де Мондидье. У меня новый оруженосец — молодой парень Иштван по прозвищу Балог, которого так сильно покорили мои истории, что он оставил тихий и уютный Вадьоношхаз и пустился за мной странствовать по свету. Быть может, ему уготована лучшая доля, чем незабвенному Аттиле, не знаю. Он глуповат, но дерзок и не даст себя в обиду. Едет и насвистывает за моею спиной что-то веселое.

Если сосчитать всех нас вместе с оруженосцами и слугами, то получится довольно многочисленный отряд. Нас ведет за собой племянник Робера де Пейна, бывшего некогда рыцарем Христа и Гроба и возглавлявшего орден сепулькриеров. Его зовут Гуго. Гуго де Пейн. Приятно иметь своим начальником Гуго и вспоминать покойного Вермандуа. С нами и Андре де Монбар, тот самый, что у стен Антиохии подал мне некогда знак, что Евпраксия уже стала монахиней Андреевского монастыря. Вообще говоря, компания у нас подобралась пестрая — четыре француза, немец, испанец, итальянец, англичанин и даже серб. Серба зовут Милан Гораджич, он — рыцарствующий монах или монашествующий рыцарь, как угодно. При нем забавный оруженосец, выходец чуть ли не из страны серов, маленький и желтолицый. Еще забавнее с итальянцем Виченцо — при нем не оруженосец: а оруженосица. Они влюблены друг в друга и счастливы, что едут вместе в Святую Землю. До сих пор не могу простить себе, что некогда не поступил точно так же и не взял с собой мою Евпраксию, хотя бы под видом оруженосца.

Четвертый француз, Бизоль де Сент-Омер, везет с собой целую гору всевозможного оружия, трех оруженосцев, десяток слуг, двух певцов и двенадцать отличных лучников.

Самое длинное имя у испанца. Его зовут Хуан де Монтемайор Хорхе де Сетина. Помнится, дона Родриго Кампеадора тоже звали как-то очень длинно. При маркизе де Сетина отряд из восьми кабальерос и идальго. Все они чем-то похожи на своего господина — невысокие, загорелые, худощавые, и у всех бородки клинышком. Маркиз — большой охотник до книг, он везет с собой целую библиотеку, уверяя, что без этого в Палестине просто нечего делать. Вот чудак!

Меньше всех мне почему-то нравится англичанин, молодой граф Грей Норфолк. Он увлекается живописью и уже успел состряпать на всех портреты. Мой мне ужасно не понравился, и я тайком выкинул его в одно болотце, мимо которого мы проезжали вчера. Когда я однажды заикнулся было о стране Туле, он тут же принялся фыркать и утверждать, что все это выдумки всяких горе-мореплавателей, которые никогда не путешествовали дальше собственного носа. Ну что ж, даст Бог, я когда-нибудь свожу его туда, этого выскочку.

Гуго де Пейн ужасно важничает. Кстати, он всего лишь на год старше меня, а повидал в жизни, кажется, поменьше моего. Ну да ладно. Он везет нас в Святую землю для какого-то таинственного предприятия, и честно говоря, для меня этого было вполне достаточно, чтобы согласиться примкнуть к его воинству, когда он, Роже и Бизоль встретили меня на рыцарском турнире в Труа.

Да, я так и не стал монахом Печерского монастыря в Киеве и не внял словам инока-летописца Нестора о том, кому принадлежит отмщение творящим беззаконие. Душа моя, уже готовая к принятию пострига и миропомазанию, словно ослепла после смерти моей Евпраксии. Я долго рыскал по бескрайним просторам Русской державы, надеясь где-то как-то подловить убийцу. Волей-неволей мне пришлось несколько раз участвовать в сражениях русской междоусобицы, о чем не так-то просто вспоминать без содрогания. Князь Владимир Мономах был мною доволен и все уговаривал принять русскую веру и получить от него небольшой удел во владение. Но в конце концов, я распрощался с могилой Евпраксии, оставил Русь и вернулся в Европу. Могильный холмик с деревянным крестом, возвышающийся рядом со скромной кельей, в которой поселилась уже другая отшельница, никак не утешал меня. Я приходил сюда, разговаривал с Евпраксией, и душа ее прилетала ко мне, но я знал, что в любом другом месте могу точно также беседовать с моей возлюбленной, навсегда поселившейся в стране Туле, там, где обитают Аттила и все восемь рыцарей Адельгейды, исключая только меня, девятого. Но я еще здесь, в нижнем мире, и еду в сопровождении других восьми рыцарей вновь туда — в Святую Землю, за которую я воевал, как мне кажется, всю мою жизнь.