Он приблизился к Евпраксии, которая при виде меча еще больше побледнела, но не дрогнула, занес над ней меч, просунул его ей под тунику и изо всех сил дернул. Одежда с громким хрустом разодралась, Генрих подскочил к императрице со спины и сдернул с нее разорванную надвое тунику. Все ахнули, увидев обнаженную Евпраксию. Ослепнув от ужаса, я бросился вперед, но меня схватили, скрутили мне руки.

— Свяжите его! — услышал я голос Генриха. Меня понесли в дальний конец зала, связали там и бросили на пол. Я бился изо всех сил, но множество рук держало меня, и я слышал, как мои друзья уговаривают меня, что ничего хорошего не будет, если мы затеем скандал. Связанный я видел, как все смотрят на опозоренную голую Евпраксию, и видел также, что она на диво хороша, ведь втайне я так давно уже мечтал увидеть ее нагую… Мечтал, но не так, не так ужасно.

Ее тоже крепко держали, потому что она вырывалась, а в это время на нее надевали стальной дамасский пояс, продевали приделанные к нему приспособления между ног, застегивали замок. Я рычал от бессилия, Дигмар и Маттиас меня успокаивали. Потом я увидел, что Димитрия тоже связали и тоже положили в сторонку, чтобы не мешал.

— А ведь хороша у меня женушка, ничего не скажешь, — куражился Генрих, и в это мгновение, если бы только меня развязали, я готов был рубить его на мелкие кусочки своим Канорусом. Не то, что проткнуть, как Гильдерика, а рубить и рубить, покуда ничего не останется, чтобы неоткуда было раздаваться сатанинскому хихиканью. — Полюбуйтесь на нее разок в жизни, — говорил Генрих, — какая она изящная, свеженькая. Смотрите, на третьем месяце беременности у нее совсем не видно животика. Конечно, она могла бы еще не одного любовника пригреть, покуда ее не разнесет во все стороны. А ведь Гильдерик был красавчик. Но отныне она опечатана, вход закрыт. Вот тут есть лишь три дырочки величиной с вишневую косточку, для стока. Изнасиловать ее может теперь разве что только мышонок или кузнечик.

— Правду говорят, что в него бес вселился, — пробормотал стоящий около меня Адальберт.

— Довольно, государь, уведите ее, — прозвучал голос Рупрехта. Остальные голоса поддержали это требование.

— Полагаете, она достаточно наказана? — разочарованным тоном произнес император. — Ну что же, vox populi note 5, как говорится. Левенгрубе, Лоцвайб, уведите императрицу Адельгейду. Да смотрите, не распускайте руки и не затискайте ее по пути.

Евпраксию увели под его дикий демонический хохот. Я обратил внимание на Конрада. Он стоял возле камина и смотрел внутрь него с самым мрачным видом. И я понял, что Конрад — хороший человек, а его отец — человек скверный, смрадный, жестокий и заблудший. Мне хотелось зубами рвать веревки от осознания того, что я нахожусь на службе у негодяя, которого доселе считал одним из величайших… да нет, величайшим государем нашего времени.

Генрих приказал всем рассаживаться на свои места и продолжать пир в честь чудесного избавления Адельгейды от смертной казни и от всех будущих измен. Первый тост он предложил за еврея Схарию, который доставил ему замечательное дамасское изделие. Годфруа Буйонский обратился к императору с просьбой от всех рыцарей Адельгейды разрешить им покинуть пир. Генрих рассердился, но махнул рукой:

— Ладно, идите к чорту. И киевлянина можете забрать. А вот Зегенгейма приказываю оставить. Эй, слуги, отнесите вон того связанного рыцаря в какую-нибудь соседнюю комнату, уложите поудобнее и дайте ему проспаться, а то он хлебнул лишку и как всегда хочет кого-нибудь проткнуть своим глупым мечом.

Меня подняли и понесли прочь из зала.

Сам не знаю, сколько я пролежал в той комнате, куда меня перенесли и уложили на кровать, покрытую огромным ковром, на котором были изображены всадники из Апокалипсиса. Я был взбешен, весь так и пылал от ярости, и чем дольше я лежал здесь, связанный крепко по рукам и ногам, тем больше почему-то меня бесило и раздражало изображение слева — всадник на бледном коне, укутанный плащом и держащий в правой руке меч, вместо головы у него был осклабившийся череп с морщинами на лбу. Весь он как бы выражал все мое душевное состояние.

Время от времени в комнату вбегал придворный дурак Петер, по прозвищу Заноза, с идиотским смехом он забирался мне на грудь и принимался лить вино, не очень-то стараясь попасть мне в рот, заливая лицо и шею. Я ругал его наипоследнейшими словами, грозясь прикончить сразу же, как только меня развяжут, но мои ругательства и угрозы только пуще прежнего веселили его, а если он приходил не один, а в компании пьяных рыцарей и таких же идиотов, как он, то комната наполнялась дружным тупым гоготом. Заноза обнаглел до такой степени, что совсем потерял рассудок и однажды, повернувшись ко мне задом, громко испустил газ. Тут, слава Богу, вспомнили, что я не совсем уж последний человек в империи, и Заноза получил несколько звонких затрещин, что доставило мне неизъяснимое удовольствие и скрасило несколько минут тоскливого лежания на ковре с апокалиптическими всадниками.

Потом в комнату вошла кудрявая, черноволосая и смуглая женщина в короткой красной тунике, из-под которой виднелись стройные сильно загорелые ноги. Лицо ее не блистало красотой, но при этом источало такое сильное сладострастие, что способно было увлечь мужчину. Приблизившись ко мне, она стала внимательно меня разглядывать, потом медленно-медленно, извиваясь всем телом, сняла с себя тунику и принялась оглаживать ладонями свои бедра, бока, тугие груди с черными сосцами, плечи, шею. Затем она подошла ко мне и положила руку туда, где, несмотря на все мое внутреннее противление, у меня уже было твердо.

— Мелузина, где ты? — раздался за дверью голос Генриха, и женщина тряхнула пышными смоляными кудрями, расхохоталась, быстро накинула на себя красную тунику и выбежала вон. Твердость моя не проходила, и когда в очередной раз с кувшинчиком вина прибежал Заноза, мне пришлось еще выдержать шквал насмешек и на сей постыдный предмет.

От вина, которое глупый шут лил на меня и большая часть которого все же попадала мне в рот, я постепенно так сильно запьянел, что впал в беспамятство. Очнулся я от непонятной тряски, и еще от того, что мне вдруг померещилось, будто дух Гильдерика бродит где-то рядом, сетуя на какую-то допущенную против него несправедливость высших сил. Была непроглядная темень, меня сильно трясло, и сначала я догадался, что лежу на дне повозки, которая куда-то быстро едет, а потом до меня, наконец, дошло, почему я никак не могу ничего увидеть, сколько ни выпучиваю глаза — на глазах у меня была повязка. Руки и ноги у меня затекли, поскольку до сих пор были связаны веревками. Меня тошнило и мочевой пузырь был так полон, что трудно терпеть. Я взмолился к Господу, чтобы мучения мои как можно быстрее прекратились, но езда продолжалась и продолжалась. Я принялся медленно шептать молитвы, прочитал «Отче наш», потом «Кредо». Дорога, тряска и мучения продолжались, но от молитв все же стало легче. Я выбрал что подлиннее и старательно принялся почти вслух читать пятидесятый псалом. Медленно добрел до его конца: «Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския», и как только я произнес последние слова — «Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы» — повозка остановилась. Конский топот вокруг меня превратился в перетаптывание, и я громко пожаловался на то, что у меня вот-вот взорвется мочевой пузырь.

— Бедный мой рыцарь, заступник опечатанных жен, — раздался подле моего уха голос императора. — Как же мы могли забыть про его естественные надобности? Ведь он, должно быть, выдул за вечер бочонок красного мозельского и кульмбахского. Бедный, бедный Зегенгейм! Еще немного, и у него потечет из ушей. Отведите его вон в те кустики, да смотрите, чтобы драгоценная влага до единой капли перешла в соки земли.