— Разве император немощен? — удивился я.

— А вы и не знали! — рассмеялся Гуго. — Немощен и очень даже давно. Он слишком рано начал развратничать, хотя природа не наградила его сильным зарядом и по сравнению со всеми своими друзьями он всегда выглядел по этой части слабаком. Постепенно это стало его так раздражать и бесить, что он и вовсе стал неспособный. Бедняжка! Вот уж сколько лет он может кое-как уговорить своего маленького хозяинчика чуть-чуть окрепнуть лишь в том случае, если женщину, которую Генрих пожелает, на его глазах вспашут двое-трое, а то и четверо других пахарей. Вот и сегодня, посмотрев, как это делаю я, Генрих почувствовал, как кое-что шевельнулось, после Боэмунда он и вовсе воспрянул, но этот ксантенский медвежина полностью его разочаровал, встрепенувшийся гусь опять превратился в издыхающего чахлого гусенка. Он надеялся, что вы, Зегенгейм, разожжете его, но вы-то как раз окончательно все испортили со своими крестными знамениями и чтением молитв. Тысячу сарацин вам в печенку!

— Подождите-ка, — перебил я графа Вермандуа. — Вы так уверенно говорите обо всем. А как же тогда забеременела императрица, если, как вы утверждаете, Генрих совершенно не способен?

— А это уж вам лучше знать, проказник, — с блудливой усмешкой ответил Гуго.

— То есть?! Что вы имеете в виду? — Меня к этому моменту уже сняли с лошади и усадили связанного на траву, так что я даже мог возмущенно подпрыгивать. У меня вдруг появилась надежда, что они не станут топить меня в водах Регница.

— Перестаньте, граф! — тоже улыбаясь, обратился к Вермандуа Годфруа. — Видите ли, Зегенгейм, Гуго полностью верит молве о том, что вы были любовником Адельгейды, и что ребенок, которого она носит — от вас.

— Какая чушь! Я впервые увидел ее утром перед свадьбой, потом на свадьбе, потом я получил рану во время поединка с Гильдериком, а покуда очухивался, император и императрица переехали в Бамберг. В это время, судя по всему, она уже понесла приплод.

Оправдываясь, я почувствовал, как покраснел. Мне, как бы то ни было, казалось по-идиотски лестным, что молва приписывает мне любовную связь с Евпраксией. Теперь, когда император перестал существовать для меня, я даже мечтал бы, чтобы ребенок и впрямь был мой. Только увы, от одних разговоров, даже самых задушевных, какие велись между мной и Евпраксией, никакой ребенок не мог зачаться.

— Клянусь, что ребенок Адельгейды не от меня.

— Тогда от кого же? — изумился Гуго. — Неужто все-таки от Гильдерика?

— Перестаньте молоть вздор, — сказал Годфруа. — Я себе все объясняю следующим образом. Поначалу Генрих так сильно влюбился в Адельгейду, что у него появилась надежда на восстановление мужского достоинства. В первые дни после свадьбы он еще испытывал достаточно пыла, чтобы исполнить свой супружеский долг. Тогда же и произошло зачатие. Но постепенно он стал охладевать к ней и, поскольку она не оправдала его тщетных надежд, разочаровываться. Мне доподлинно известно, что он стал склонять ее к участию в свальном грехе, ибо действительно мужчина просыпается в нем только тогда, когда он видит, как этим занимаются другие. Адельгейда возмутилась, и наметившийся разлад между ними сделался еще круче. Но он все-таки еще вожделеет к ней, иначе зачем ему было заставлять Мелузину сегодня превращаться в Адельгейду?

— Между прочим, — встрял Вермандуа, — он так благодарен Мелузине за все ее замечательные проделки, что всем сердцем привязан к ней. Если бы Адельгейда не была такой монахиней и недотрогой и согласилась на предложения мужа, он любил бы ее еще больше. Она могла бы крутить им, как хочет, и со временем Германия подчинялась бы капризам не императора, а императрицы. А если бы милашка Адельгейда только захотела, я бы, когда стану королем, так и быть, присоединил бы Францию к вашей империи. Разумеется, если бы она…

— Заткнитесь, граф, не то я проткну вас! — вскричал я в бешенстве.

— Любопытно, как и чем? — удивился Гуго.

— Спросите об этом у призрака Шварцмоора, который преспокойно разгуливает по подземелью замка Шедель, — сказал я, охладевая и видя всю нелепость моих угроз.

— Да, поганое место этот замок, — вздохнул Годфруа.

— Кстати, а почему такое название; — спросил я, радуясь перемене темы.

— Темная история, — сказал герцог. — Говорят, что некогда на этом месте было языческое капище, где приносились человеческие жертвы. Потом там похоронили одного колдуна, который перед смертью заявил, что в земле кости его будут увеличиваться вдвое. Его закопали как можно глубже, а потом один из местных властителей, разбогатев на грабежах, решил построить себе замок именно на этом месте. Когда стали копать, то обнаружили поверхность черепа невероятной величины. Феодал и решил, что если он тут построит замок, то со временем череп колдуна, продолжая расти, вылезет из земли, и лет через пятьдесят замок окажется стоящим на вершине надежного костяного холма, но с тех пор прошло не менее ста лет, а череп колдуна так и не вылез на поверхность. Видимо, останки чародея растут не вверх, а внутрь, в землю.

— Центр подземелья, где располагается ложе наслаждений, — вмешался Гуго, — находится как раз над макушкой черепа чародея. Бедняга Генрих и тут надеялся, что сила колдуна поможет ему справиться с его неприятностью. Но покуда ему больше приходится надеяться на свой кулак, в котором он так часто пестует свой пестик. Покойный Гильдерик весьма остроумно окрестил Генриха. Он называл его император Фауст.note 8 Жаль все же, что вы, Зегенгейм, проткнули Гильдерика. Иногда он бывал неотразим в своем остроумии.

— Странное дело, — сказал я. — Когда я сидел с завязанными глазами, я отчетливо слышал голос Гильдерика. Сначала он был недоволен тем, что я занял его место. Потом вдруг решил снять с меня повязку. Вы не видели, кто развязал мне глаза в первый раз?

— Я не видел, — покачал головой Гуго.

— И я, — сказал Годфруа. — Но скорее всего, это проказы Гедельмины, одной из двух прислужниц Мелузины. Очень способная ведьмочка, умеет говорить любыми голосами. Должно быть, она и сыграла с вами эту шутку.

— Вот как! А я-то и впрямь решил, что это Гильдерик. Очень неприятно было слышать его голос…

— Что поделаешь, придется вам, Зегенгейм, снова его услышать, — сказал Гуго. — Хватит болтать, пора нам возвращаться в замок, а вам — купаться в реке.

— Вы что, все-таки утопите меня? — спросил я, замирая.

— Разумеется, утопим, — спокойно ответил Вермандуа.

— Разумеется, нет, — возразил Годфруа.

— Нет? — удивленно поднял бровь Гуго.

— Нет, — твердо заявил герцог Лотарингский.

Я облегченно вздохнул.

— Мне-то, собственно, все равно, — сказал Гуго. — Но вы, Годфруа, как вассал императора, не можете не выполнить его приказ. Как же так?

— Очень просто. Нам было приказано бросить его в Регниц, не развязывая веревок. Так?

— Совершенно верно.

— А мы и не будем их развязывать. Мы их разрежем.

С этими словами Годфруа достал свой меч, имя которого было Стеллифер, и очень ловко и быстро перерезал все связывавшие меня путы. Каким наслаждением было двигать руками и ногами во всех направлениях, куда хочешь. Как здорово было поприседать и попрыгать.

— Честно сказать, мне тоже не очень-то хотелось губить парня, — рассмеялся Гуго Вермандуа. — Он симпатяга. Правда, у него плоховато с чувством юмора, но это лишь потому, что он слишком молод и горяч, а остроумие требует кое-какого жизненного охлаждения. Ну хорошо, а как вы, герцог, собираетесь дать отчет императору, неужто прибегнете к лжи?

— Отнюдь нет, — отвечал Годфруа Буйонский. — Я скажу ему, что, не развязывая веревок, мы раскачали Зегенгейма и на счет три бросили в воду. Затем он ушел под воду и мы больше его не видели. А чтобы это не явилось ложью, мы сейчас так и поступим. Когда мы бросим вас в воду, Людвиг, нырните как можно глубже и не выныривайте подольше, чтобы мы успели сесть на лошадей, уехать и больше не видеть вас. Идет?