Потом я рассказал, как осенью она решилась на побег от меня. Это было полным безумием. Она вновь вбила себе в голову, что должна вернуться к Генриху и принять от него все муки и казни, каких он только ни придумает для нее. И ей удалось сбежать и сдаться одному из отрядов, находящемуся у стен Каноссы под командованием не кого-нибудь, а Бэра фон Ксантена, одного из негодяев, участвовавшие в оргиях замка Шедель. И мне пришлось взять двадцать рыцарей, которым я доверял и среди которых двое — Эрих Люксембург и Дигмар Лонгерих — были рыцарями Адельгейды, и с этим отрядом сделать вылазку. Мы успели схватиться с людьми Бэра фон Ксантена до того, как они доставили Евпраксию на растерзание извергу. Это был славный бой. Мы дрались двадцать против тридцати. Увидев связанную Евпраксию, перекинутую через седло фон Ксантена, я, как разъяренный лев, бросился на Бэра, занеся над головой Канорус, и Бэр, видя мою страшную и отчаянную решимость, струсил и, пришпорив коня, пустился наутек. Я кинулся в погоню и очень быстро стал догонять его. Оглянувшись и увидев, что я уже близко, этот мерзавец сбросил со своего седла связанную женщину да так, что она едва не угодила под копыта моего Гипериона. Если бы это случилось, Евпраксия непременно бы погибла, поскольку и так, получив при падении страшные ушибы, она еле-еле осталась в живых.

— О нет, я никогда не хотел бы снова пережить подобные дни, — простонал я, когда рассказ мой дошел до этой точки. В горле и груди у меня все оцепенело. Я несколько раз постучал себя между ключиц и посмотрел на Елену. Она была бледна и смотрела на меня застывшим взглядом.

— Может быть, не нужно больше рассказывать, сударь, — сказал Аттила. — Вы так все описываете, что и я будто заново все переживаю. Аж сердце сжалось и болит. Лучше и не вспоминать, как она, голубушка, чуть не приказала всем долго жить.

— Нет, я дорасскажу, — прохрипел я. — Немного отдышусь и буду рассказывать дальше.

— Если можно, — тихо попросила Елена, продолжая смотреть на меня застывшим взглядом.

— Когда мы привезли ее назад в Каноссу, — продолжил я, — она была как мертвая. У нее была содрана кожа на щеке, сломано плечо, разбиты бока и бедра. Она даже не стонала, а просто — будто умерла, почти так же, как когда я привез ее из Вероны в Мантую, но тогда она спала, а теперь — умирала. Больно было смотреть на ее ушибы, но главное, чего я опасался — каких-то внутренних повреждений и кровоизлияний, которые могли привести к гибели. Придя в сознание, она увидела меня и сказала: «Прощай, мой голубчик, я умираю. Так надо. Пусть меня исповедуют». Падре Валентине, дай Бог ему долгих лет жизни и высших сфер после смерти! — не только исповедовал мою дорогую Евпраксию, но и дал ей причаститься святых Тайн, взяв грех на душу ради очищения души умирающей. Потом он по полному чину провел и таинство Соборования, после чего Евпраксии сделалось если и не легче телом, то легче духом. Она улыбнулась мне и приласкала меня, потом сказала по-русски: «Ах, Господи, как бы мне хотелось умереть в Киеве! За эти три с половиной года, что мы прожили с нею вместе, она успела научить меня своему чудесному, певучему и величественному языку. Может быть, благодаря тому, что учителем у меня была женщина, которую я боготворил, этот язык давался мне легче, чем какой-либо другой. Он не просто нравился мне своим звучанием, не просто увлекал меня. Произнося дивные русские слова, я ощущал примерно то же самое, что чувствовал, целуя мою Евпраксию. Русский язык стал для меня неотъемлемой частью жизни, и со временем я уже не мог обходиться без него. Вставая утром, если рядом со мной нет Евпраксии, я первым делом разговариваю хотя бы с самим собою на этом редкостно музыкальном языке.

— О, прошу вас, скажите нам что-нибудь по-русски! — перебив меня, взмолилась Елена.

— Что ж, если вам угодно, пожалуйста, — пожал я плечами и произнес по-русски: «Слышишь ли ты меня, любовь моя, возлюбленная Евпраксия? Душа моя тоскою истосковалась по тебе, печалью испечалилась, сердце из груди моей рвется к тебе и летит туда, где ты скучаешь обо мне».

— А что это значит? Переведите!

Я перевел. Елена нахмурилась:

— Скажите еще что-нибудь, только не про Евпраксию. Так ли красиво будет звучать то, где не будет слов о вашей любви к ней?

Я прочел по-русски «Символ веры».

— Божественно! — воскликнул стихотворец Гийом. — Действительно очень музыкальный язык. Мне лаже захотелось тоже выучить его и сочинить какую-нибудь балладу по-русски.

— Да, не спорю, язык красив, — вздохнула Елена. — Если он и уступает божественному эллинскому, то, пожалуй, лучше латыни.

— Он почти так же хорош, как венгерский, — вставил свое суждение Аттила.

Пылкий стихотворец тотчас же попросил Аттилу спеть что-нибудь по-венгерски, и тот, прочистив горло, рявкнул было «A fa hajladozik a szelben» note 11, но Елена захлопала в ладоши и остановила бравое пение Аттилы, который, кстати, надо признать, был очень неплохим певцом, и сказала:

— Нет-нет, оставим это лучше на потом, а то мы отвлечемся от рассказа графа Зегенгейма, а я хочу послушать, что было дальше. Рассказывайте, граф. Вы остановились на том, как Евпраксию соборовали.

— Через несколько дней дело пошло на поправку, — продолжил я, не желая больше останавливаться подробно на тех страшных днях, когда все потеряли надежду, а Евпраксия говорила только о смерти, постоянно прощалась со мной, разговаривая только по-русски и называя меня всеми ласковыми именами, какие только существуют в этом ласковом языке. — Одновременно с первым блеснувшим лучом надежды случилось радостное событие — Генрих снял осаду Каноссы и двинулся в сторону Монтевельо, другой крепости, принадлежащей Матильде и не отличавшейся такой неприступностью, как Каносса. Забегая вперед, следует сообщить тем, кто не знает, что и Монтевельо не покорилось свирепому императору. Для Генриха наступившая зима была самой тяжелой в жизни. Конрад объявил о своем окончательном и бесповоротном разрыве с отцом, императрица Адельгейда опозорила его бегством и пребыванием в лагере врагов, к тому же и слухи о том, что у нее появился незаконный муж, постепенно стали распространяться по белому свету. Полный провал летне-осенней военной кампании ввел императора в беспростветное уныние, и, находясь в Вероне, он принял яд. Правда, тотчас же испугался смерти и кинулся к своему лекарю, как уверяют, с жутким криком: «Ад! Ад! Я вижу ад!» Лекарь сделал все возможное и спас Генриха от смерти, после чего император в самом подавленном состоянии отправился в Эккенштейнский замок, где провел несколько лет в обществе самых преданных людей и ведьмы Мелузины, лишь изредка выезжая ненадолго в тот или иной город. Война же закончилась, и мы могли, наконец, покинуть Каноссу и немного попутешествовать, дабы развеяться после всех лишений и горестей, выпавших на нашу долю. Эти беды, которые вдруг отступили от нас, сблизили нас еще больше. Евпраксия уже без стеснения называла меня своим мужем, хотя по-прежнему горевала о том, что наш брак по церковным канонам является греховным сожительством. Весной папа Урбан венчал Конрада короной короля Италии. Отныне сын Генриха становился фактическим соперником своего отца и, будучи одновременно королем Германии и Италии, мог претендовать на титул императора. Во время торжеств, состоявшихся после коронации, Конрад, Матильда и Вельф обратились к Урбану с просьбой как можно скорее рассмотреть дело о разводе императрицы Адельгейды с императором Генрихом Четвертым. Выслушав все доводы, папа согласился начать рассмотр этого дела, но сказал, что такое важное решение должно быть вынесено на Вселенский Собор римской католической Церкви. Естественно, он хотел, чтобы столь громкий и скандальный развод стал еще одним ударом по репутации Генриха. Но главное, у него не было никаких возражений против того, чтобы развести Адельгейду с Генрихом, и это очень сильно подействовало на мою Евпраксию, она стала меньше думать о своем и моем грехе и тою весной расцвела как никогда. В то лето мне и ей исполнилось по двадцать два года, моя внешность становилась все более мужественной, начала как следует расти борода, а Евпраксия сверкала красотою не легкомысленной девушки, но молодой женщины, уже испытавшей в своей жизни многое, но жадно наслаждающейся молодостью, здоровьем, любовью. Мы переезжали из города в город, Рождество праздновали в Парме, Сретенье — в Пьяченце, Благовещение — в Медиолануме, а к Пасхе, проехав через всю пышно распускающуюся цветами, благоухающую Ломбардию, прибыли в богатейший город Италии — Геную. Это был период небывалого счастья, Матильда одарила меня за службу такими наградами, о коих редкий рыцарь может только мечтать, и я был богат достаточно, чтобы мы ни в чем не отказывали друг другу, да к тому же, везде, куда бы мы ни приезжали, нам оказывали самый радушный прием.