— Ты сильный? — набив рот хлебом, спросил Спирька.

— Сильный, — чуть не подавившись огурцом, ответил Рыжик.

— Ладно! Потом поборемся. Знаешь, мне давно хотелось иметь товарища. Я одно дело задумал… Вот я тебе когда-нибудь расскажу, и мы оба это дело обтяпаем. Хорошо?

— А какое это дело?

— Сурьезное. Потом скажу… Теперь молчи!.. Вот уже и стрелки собираются. Противные, терпеть их не могу.

Санька выглянул в окно. По двору гурьбой подвигались к ночлежке оборванцы обоего пола.

От Спирьки Санька узнал, что за ночлег нищие не платят, потому что монастырь за весь дом платит хозяину постоялого двора. Затем Рыжик узнал, что нищих здесь большое множество, но живут они тут не круглый год. Перед большими праздниками они отправляются в Киев и в Одессу. Туда же они уводят и «родимчиков».

— Вот недавно дедушка Архип, — рассказывал Спирька, — двух мальчиков и одну девочку в Киев увез.

— Зачем?

— Известно зачем — чтоб продать.

— А где он их взял?

— Кого?

— Да мальчиков и девочку?

— А кто его знает… Может, купил, а может, украл…

— Большие были мальчики?

— Нет, мелюзга… И девочка крохотная…

— А тебя как продавали?

— Обнаковенным манером… Была у меня, скажем, первая хозяйка Настя Сороковка. Хорошо. Вот это она запьянствовала. Где деньги взять? Тут подвернись дед Вакул — померший он — да с деньгами. А Настя к нему: «Купи, дед, Спирьку!» Поглядел дед, видит, что мяса на мне мало, и грит: «Ладно! Сколько хочешь?» Столько-то. Ну, тут по рукам — и дело сладили. А мне не все ли едино, что с дедом ходить, что с Настей аль с Ткачом?.. Эх, не люблю я стрелять… — с грустью в голосе закончил Спирька и умолк.

Молчал и Рыжик. Оба они лежали на животах и глядели в открытое окно. Им был виден двор, питейный дом и безоблачное небо, на котором время от времени появлялись всё новые и новые звезды.

— Гляди вот, звезды, что огни твои, горят, а от них не жарко, — первый прервал молчание Рыжик, не спускавший глаз с неба.

— И от луны не жарко, — заметил Спирька.

— Отчего это?

— А видишь ли, луна и звезды сделаны для зимы, а солнце — для лета…

— Эй, Вьюн, нет ли у тебя двугривенного? — вдруг раздался позади мальчиков грубый мужской голос.

Приятели оглянулись. В ночлежке было совсем уже темно, только от зажженной лампочки, что висела на стене у входа, желтыми пятнами падал тусклый свет на нары и на земляной пол. Спальня постепенно наполнялась народом. На нарах и на полу двигались и шумели ночлежники. Темными силуэтами вырисовывались их фигуры в полумраке плохо освещенной комнаты. Многие из нищих курили, и едкий дым махорки синеватыми облаками тихо носился по направлению к открытым окнам. То там, то сям вспыхивали спички. Повсюду шли разговоры, перебранки и ругань. Шум и духота усиливались.

Рыжик бросил взгляд на толпу, и ему сделалось грустно. Для него все здесь было и чуждо и неприветливо. То ли дело с Полфунтом — они, бывало, спят на просторе, под охраной небес!..

— Даешь, что ли двугривенный? — повторил тот самый голос, который вывел из задумчивости мальчиков.

Голос этот принадлежал высокому, худому оборванцу с козлиной серой бородкой и несоразмерно большим сизым носом на помятом мягком лице.

— Нет у меня, отвяжись! — сказал Спирька и снова повернул голову к окну.

— Не даешь, стало быть?.. Не даешь?.. Ну, попомню я тебе!..

Оборванец выругался, плюнул и отошел прочь.

— Ишь ты, гусь какой выискался! — проворчал Спирька вслед оборванцу. — Давай ему двугривенный! Как бы не так!.. Продулся в карты, а теперь за мое здоровье хочет отыграться. Хитрый!..

Спирька и здесь очень понравился Рыжику. Он курит, к нему старшие за деньгами обращаются, он со всеми говорит смело, как с равными, никого не боится… Все эти «качества» подкупали Саньку, и он не мог не гордиться своим новым товарищем.

Приятели снова улеглись на животы и стали следить за тем, как из бесконечной небесной выси выпадали звезды.

— Знаешь, Санька, — после долгого молчания тихо заговорил Спирька, — не нравится мне быть нищим… Воровать лучше… Как ты скажешь?

Рыжик молчал, пугливо прислушиваясь к словам товарища.

— Ты воровать умеешь? — не получив ответа, задал новый вопрос Спирька.

— Не знаю, — едва слышно ответил Санька.

— А я вот люблю воровать. Воровать прибыльней. Стрелять ты можешь цельный день и ничего не получишь, а тут уж дело видимое. Вот я в прошлом годе — только ты гляди не звони про это — украл у Пашки безносой… у этой, что с нами сегодня трапезила… три рубля!.. Она спала пьяная, а я подкрался и оторвал кисетик с деньгами… Она кисетик на шее носила, — шепотом добавил Спирька.

Санька слушал, затаив дыхание.

— Вот это на другой день, — продолжал Спирька, — проснулась Пашка и давай голосить. А я ушел — не люблю, когда голосят: жалость приходит…

— А деньги? — чуть дыша, спросил Рыжик.

— Деньги, брат, в дело пошли… Рассказал я об этом Ткачу и дал ему два рубля, чтобы, значит, со мной в компании был. А свой целковый я проел и прокурил. Вот я когда курить научился… Да, воровать лестно… Люблю… Знаешь что, Санька… — Спирька поднял голову, испытующе посмотрел черными глазами на Рыжика и промолвил скороговоркой: — Давай сделаемся ворами?

Рыжик не успел ответить, как вдруг Спирька отчаянно вскрикнул и вскочил с места. В ту же минуту возле них на наре раздался дикий хохот, похожий на вопль сумасшедшего. То хохотал Ванька Ткач, тот самый оборванец с подбитыми глазами, который утром одним своим видом испугал Саньку. Теперь он выглядел не лучше. Покрытая синяками небритая рожа его от хохота сделалась квадратной. В руке он держал закуренную толстую папиросу.

— Что, брат, ножки твои не курят? — прервав на время безумный смех, прохрипел Ткач и снова залился, невольно заражая смехом и других ночлежников, лежавших неподалеку.

Оказалось, как потом узнал Рыжик, что Ткач, желая подшутить над Спирькой, приложил к его босой ноге горящий конец папиросы. Торжествующий хохот Ткача, смех окружающих и нестерпимая боль от ожога подняли целую бурю в сердце обиженного мальчика. Злоба быстро вырастала в его груди и рвалась наружу. Наконец Спирька не выдержал и разразился по адресу Ткача такими ругательствами, которых даже Санька, проведший жизнь свою на улице, никогда не слыхивал. Звонким, взволнованным голосом, в котором слышались слезы горькой обиды, выкрикивал Спирька свои ругательства. На мгновение даже сам Ткач, «хозяин» Спирьки, растерялся от этой неслыханной руготни, посыпавшейся на него, точно град. Но замешательство длилось недолго. Не успел Спирька исчерпать и половину своего запаса, как Ткач уже подмял его под себя и стал наносить мальчику удар за ударом. Сначала Спирька барахтался, кричал, но вскоре он умолк, так как пьяный, рискуя задушить его, зажал ему рот своей огромной грязной рукой.

— Брось мальца: ведь насмерть убьешь! — сказал один из ночлежников. Но Ткач никого не видел, ничего не слышал и продолжал истязать беззащитного мальчика.

Внезапно произошло нечто в высшей степени неожиданное… Рыжик, со страхом наблюдавший эту сцену, вдруг возмутился, кинулся на Ткача и вцепился зубами в его шею.

Ткач отчаянно вскрикнул и упал навзничь, увлекая за собою и Рыжика.

В это время с лампочкой в руке вошел в ночлежку дворник постоялого двора, Карпыч. Нищие боялись его как огня: он имел право любого из них выгнать в какое угодно время дня и ночи.

— Эй вы, лохматые, чего шкандалите? — гаркнул на всю комнату Карпыч и подошел к наре.

Рыжик, дрожа от озлобления и страха, отскочил к окну. Там уже сидел и бился в лихорадке Спирька.

— Пшол вон отсюда, пьяная харя! — закричал Карпыч, увидя Ткача. — Кому я говорил — сюда не ходить в пьяном виде?.. Вон сию минуту!.. Сейчас полицию позову!..

При слове «полиция» Ткач зашевелился и стал слезать с нары.

Ткача убрали, и в ночлежке стало тише, но ненадолго. Через несколько минут среди нищих в одном из дальних углов комнаты завязалась азартная карточная игра. Свет игрокам давал небольшой огарок свечи, воткнутый в пустую бутылку.