Он решительно поднял молоточек и резко стукнул по столу.

— Заседание окончено, — объявил он. — Мы возобновим дискуссию завтра, в это же время.

Мануэла быстро шагала по улочке, периодически тревожно оглядываясь. Узнал ли ее Талавера? Если да, то он никак этого не показал. Она пыталась успокоить себя, что, возможно, исповедник королевы был увлечен диспутом и в полумраке зала ее не разглядел. Как бы то ни было, она не могла рисковать и задерживаться там хоть на секунду.

Мануэла шла, пока на площади Анайа не услышала, как кто-то ее окликает:

— Донья Виверо!

У нее сердце зашлось, она боялась обернуться. Вдруг это Талавера? Мануэла обреченно застыла, как статуя. Кто-то догонял ее бегом.

— Донья Виверо! — повторил тот же голос. Собравшись с духом, она резко повернулась. И тут же расслабилась.

— Мендоса… — облегченно выдохнула она. — Наконец-то…

В это же время Варгас выходил из зала, где еще царил гвалт.

— И давно вы тут, ребе Эзра?

— Достаточно, чтобы не пропустить ваше выступление.

— Но какая муха вас укусила? Почему вы пошли за нами? — Варгас остановился, нахмурившись. — Я понял. Вы подумали, что я не доведу дело до конца.

— Вовсе нет. Просто так уж вышло, что я еще ни разу не видел, как христианина швыряют в ров ко львам. И сказал себе: либо сейчас, либо никогда.

Варгас, слабо улыбнувшись, огляделся.

— А где же донья Виверо?

— Я видел, как она выходила как раз в тот момент, когда вы заканчивали выступление. Должно быть, она направилась к Саррагу в часовню.

В глазах монаха мелькнуло сомнение.

— Странно… Она могла бы нас подождать. Они направились к университету.

— Подумать только, есть еще публика, сомневающаяся, что земля круглая, — снова заговорил Эзра. — Просто невероятно! Не услышь я этого колдуна своими собственными ушами, в жизни бы не поверил! А ректор! Какая бесхребетность! Не соблаговолите ли растолковать мне как-нибудь, почему некоторые индивидуумы — ни рыба ни мясо? Они ни на что не способны, ни на хорошее, ни на плохое. Нет, ну надо же! Вот человек в шапочке и с цепью, который, надо полагать, кое-что смыслит в науке, и он даже не попытался возразить той околесице, которую нес священник!

— По-моему, вы не очень-то добры к ближнему своему, ребе Эзра. Ректор сделал все, что мог. Он нападал на Колона только с научной точки зрения, а не теологической.

— Все это так, — взвился Эзра, — но в некоторых случаях отсутствие реакции, попустительство называется вполне конкретно: по-соб-ни-че-ство. — Раввин, сам того не замечая, говорил все громче, все настойчивей, словно хотел выкрикнуть свое возмущение всему миру. — Адонаи мне свидетель! Этот человек — ничтожество! Ничтожество, потому что трус. Ничтожество, потому что конформист.

Похоже, само это слово привело его в еще большую ярость.

— Они всегда идут дружными рядами и стройными колоннами. Законопослушные, верные традициям, вечно согласные со всем и вся! Вот увидите, придет день, и он не за горами, когда мужчин и женщин начнут сажать за решетку лишь за то, что они другие, и на лбу у них напишут: «Изгнаны за непохожесть!» — Он помолчал, словно задумавшись над чем-то. — Самое главное преступление человека — это внутренняя потребность слиться с установленным порядком, тогда как что-то значительное можно совершить, только лишь усомнившись в существующем порядке вещей и действующих установках. Вот, к примеру, ваш Христос! Что он говорит? «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его!» — Трясущимися губами он отчеканил: — «И враги человеку — домашние его!» Вы хотя бы понимаете всю глубину этой фразы? Домашние его, его собственная кровь и плоть! Потому что однажды мы проснемся другими. Потому что некий ребенок вдруг захочет стать поэтом в мире, где поэзия — порок. Потому что человек, выросший рабом, однажды восстанет, потому что старик поклянется, что видит доброту и терпимость там, где все остальные вокруг него всегда видели лишь уродство и грех. — Раввин, потрясая кулаком, воскликнул: — Всевышний отвергает установленный порядок!

— Да что это вас разбирает, Самуэль Эзра? Это что, последствия лихорадки? Вас беспокоит, что я не знаю, какой будет судьба сеньора Колона?

— Нет, моя судьба! Вы так ничего и не поняли? Вы только что преподали мне жизненный урок, Рафаэль Варгас. Я слушал вас и таким образом осознал свою собственную ничтожность, свою зашоренность. Словно приподнялся занавес, и солнце своими лучами пронзило тьму моих ложных убеждений. И вдруг я понял: ничто не однозначно, ничто не окончательно… Цепляться за свои убеждения под предлогом, что они единственно верные из многих, — значит жить в саване. Жить неподвижно, лежать с мертвецами! — Раввин взволнованно схватил руку францисканца и сжал ее. — Сеньора Виверо была права, когда предложила вам привнести частичку света в мир, где слишком много тьмы… Спасибо.

Человек с птичьей головой потер шрам на лбу и сердито сказал:

— Не так легко к вам подобраться без риска. Как там рана у араба?

— Заживает. Ну? Вам удалось отловить типов, что на нас напали?

— Пока нет. Но могу вас заверить, что если они осмелятся предпринять еще одну попытку, то от нас не ускользнут. Я вроде бы узнал нашего информатора, слугу шейха. Вы не знаете, зачем ему это?

— Понятия не имею, и шейх тоже. — Во время разговора Мануэла нервно поправляла прическу. — Как получилось, что вы не вмешались, сеньор Мендоса? Разве вы не должны следовать за нами по пятам?

— Все произошло слишком быстро. Мы заметили этих людей, но представления не имели, что они замышляют. После нападения мы кинулись за ними, но так и не догнали.

Глаза Мануэлы потемнели настолько, что стали похожи на черные точки.

— Вы проморгали пожар в монастырской библиотеке. В Касересе вы не смогли помешать аресту раввина. Наконец, не удовлетворившись тем, что не смогли предотвратить нападение, которое чуть не привело нас всех к катастрофе, вы проявили себя столь же некомпетентным при их поимке.

Человек с птичьей головой скрипнул зубами, раздираемый между желанием нагрубить и осторожностью. Осторожность взяла верх, и он смиренно произнес:

— Вы правы, сеньора Виверо. Заверяю вас, что подобной ошибки больше не повторится. Клянусь вам.

— Надеюсь, так и будет. Судя по полученным мною сведениям, эти люди ищут какую-то скрижаль.

У Мендосы глаза полезли на лоб.

— Да, — повторила Мануэла. — Скрижаль. Можно сделать вывод, что ее содержание чрезвычайно ценное. Сообщите об этом Великому Инквизитору как можно быстрей.

— Скрижаль, — совершенно обалдело повторил Мендоса. — Как вы думаете, вы сможете узнать, что на ней?

Она собралась ответить, но слова застряли у нее в горле. Приближались Эзра с Варгасом. Мануэла тут же приняла надменный вид и громко произнесла:

— Мне очень жаль, сеньор, но я не знаю, где площадь Сан-Винсенте.

И, не обращая внимания на изумленного Мендосу, помахала своим компаньонам. Тут Мендоса наконец сообразил. Поблагодарив, он откланялся.

— Что вы тут делаете? — изумился Варгас. — Почему вы меня не дождались?

— Мне стало душно. Так что я вышла подышать.

Она постаралась говорить как можно естественней, но голос все же выдал некоторое волнение.

Монах проследил взглядом за человеком с птичьей головой, быстро удалявшимся широким шагом.

— Что ему было нужно?

— Он спросил, где находится площадь Сан-Винсенте. Варгас рассеянно кивнул. Было совершенно очевидно, что в душе его снова зашевелились подозрения. К счастью, они добрались до третьего Чертога. Того самого, на который у нее был ответ. И тут ей вдруг пришла в голову тревожная мысль: а вдруг Баруэль передумал? Если, выбрав сперва Бургос, он потом переделал Чертог? Если этот черновик, изъятый агентами Торквемады, — всего лишь вариант, вовсе не соответствующий Чертогу, переданному Варгасу и раввину с шейхом?