— На выход!

Марина вжалась в спинку сиденья и вцепилась руками в обивку. Конечно, она была не против того, чтобы выйти, но не на такой же скорости! Между нею и преступником завязалась борьба, непродолжительная, потому что почти неуправляемый автомобиль пошел юзом, накренился… и она сама вылетела из салона, зажмурив глаза и до крови прикусив нижнюю губу. Роковой встречи с землей еще не произошло, а Марина уже приготовилась к самому страшному. Тем удивительнее для нее было несколько секунд спустя обнаружить себя в кювете достаточно живой для того, чтобы пронаблюдать, как мимо по разъезженной грунтовке пронесся милицейский «уазик», натужно урчащий и оглашающий окрестности истошной сиреной. Неожиданно в голову ей пришла дурацкая мысль, совершенно не соответствующая трагичности момента: она подумала, что «уазик» похож на разъяренного барбоса, преследующего залезшего в хозяйский сад воришку.

А потом она все-таки решилась подсчитать потери, понесенные ею в результате незапланированного десантирования из машины. Их было предостаточно, но, сколько она понимала в таких делах, ни одной — невосполнимой. Ноги, руки на месте, голова тоже. Ссадины, ушибы и синяки при подобных раскладах можно было всерьез не принимать. Однако встать и покинуть кювет она не решилась, опасаясь закрытых переломов. «Может, у меня шок?» — предположила она, дивясь собственной живучести, и на всякий случай принялась спешно вспоминать известные ей признаки сотрясения мозга.

А потом неподалеку от нее остановилась машина, судя по раскраске, милицейская, но не «уазик». Из машины выскочили двое в милицейской форме и, присев на корточки, заглянули в кювет.

Тот, что оказался совсем рядом с Мариной, сдвинул на затылок форменную фуражку и спросил:

— Двигаться можете? Марина слабо шевельнулась.

— Отлично! — обрадовался он. — Вы, главное, не волнуйтесь, мы сейчас «Скорую» по рации вызовем. — Он отошел к машине, и очень скоро Марина услышала:

— У нас пострадавший, точнее, пострадавшая на Ивановской грунтовке. Да, срочно.

Пока один милиционер связывался со «Скорой», второй сидел рядом с Мариной и смотрел на нее добрыми участливыми глазами.

По странной иронии судьбы, «Скорая» доставила Марину в ту самую больницу и в то самое травматологическое отделение, где она уже успела побывать, когда выясняла судьбу фотографа с желтым попугаем. Впрочем, при чем здесь судьба со своей иронией, если больница в городке одна? Маленькая и сухая врачица, которой на вид было лет восемьдесят или около того, довольно больно ощупала Марину своими костлявыми холодными пальцами и буркнула в ватно-марлевую повязку:

— Не вижу ничего серьезного, только ушибы мягких тканей.

Однако учла обстоятельства, при которых эти ушибы были получены, и оставила Марину до утра в стационаре, чтобы, как она выразилась, «понаблюдать». Марина не стала особенно возражать, тем более что на поезд она все равно уже опоздала. И тогда ее, щедро разукрашенную зеленкой и в нескольких местах заклеенную лейкопластырем, препроводили в палату, где она составила компанию трем женщинам, у которых, судя по всему, дела были посерьезнее Марининых. По крайней мере, у этих, кроме пятен зеленки и заплаток из лейкопластыря, она разглядела еще и загипсованные конечности. Марина тихо прилегла на свободную кровать у стены и в ту же секунду провалилась в глубокий спасительный сон, который был для нее самым лучшим лекарством.

— Эй, проснитесь! — раздалось прямо над Марининым ухом. При этом кто-то тряхнул ее за плечо.

Она открыла глаза и увидела Мохова, который сидел на стуле рядом с ее кроватью, весь из себя невообразимо модный, и сладко-пресладко улыбался.

— Доброе утро, Марина Геннадьевна.

Марина приподнялась на локте и огляделась.

— Ну, как мы себя чувствуем? — осведомился Мохов, делая заботливую мину.

— Хорошо, — сказала Марина, хотя, если честно, все ее тело ломило так, словно накануне на ней пахали. Но она справедливо рассудила, что это сущие пустяки по сравнению с тем, что грозило ей еще вчера, и мужественно преодолела желание немного пожаловаться. Вместо этого она спросила:

— Вы его догнали?

— Догнали, не беспокойтесь, — кивнул Мохов.

Марина не смогла скрыть охватившей ее радости, а Мохов попенял ей, качая головой:

— А вот вашего поведения я одобрить никак не могу. Зачем вы сели к нему в машину? Вы ведь так рисковали!

— Еще бы я к нему не села, — вытаращилась на него Марина, — когда он сказал, что это вы его прислали!

— Я? — Мохов опешил.

Марина осторожно провела ладонью по затылку, нащупала приличных размеров шишку и, поморщившись, заметила:

— А ведь в вашем ведомстве, похоже, имеются предатели. Иначе как бы он все узнал? Судите сами, не успела я позвонить дежурному и сказать, что знаю, кто убил Валентину Коромыслову, как убийца тут же все узнал. Одного я только не пойму…

Марина не договорила. А не понимала она, куда девался каперанг и почему убить ее пытался абсолютно другой тип.

— Постойте, постойте, — возразил Мохов, — ваши подозрения мне не нравятся. Скажите-ка лучше, откуда вы звонили?

— Из пансионата, — пожала плечами Марина. Она попыталась восстановить в памяти события вчерашнего дня, и перед ее глазами сразу, как живая, возникла… — Ящерка… — прошептала Марина и сразу осеклась: да неужто?

— Что? — Мохов сразу навострил ушки.

Марина замялась, поскольку она совсем не была уверена в том, что имеет право подозревать Ящерку, особенно после осечки с каперангом, который, как выяснилось, не имел к Валентине Коромысловой никакого отношения. И по этой причине в глубине души Марина испытывала к нему что-то вроде запоздалых угрызений совести.

— Что же вы замолчали? — недовольно проворчал Мохов. — Раньше, помнится, тянуть вас за язык не приходилось.

— Это уж точно! — мстительно заметила Марина. — Только мои наблюдения подсказывают мне, что вас это не очень радовало. — И в очередной раз внутренне похолодела при мысли о том, что было бы, отнесись Мохов к ее последнему звонку в милицию с той же прохладцей, с какой он встречал ее предыдущие изыскания на беспокойном поприще самодеятельной сыщицы.

Кончик носа Василича самую малость порозовел:

— Да ладно вам. Кто старое помянет…

Марина в конце концов решила, что Мохову придется все простить за то, что вчера он все-таки появился на привокзальной площади, правда, с небольшим опозданием, но, к счастью, не совсем безнадежным. Так что она поделилась с ним своими подозрениями насчет Ящерки.

Мохов сделал глубокомысленное выражение лица и задумчиво пробормотал:

— Интересно, очень интересно… Надо проверить.

Несомненное внимание Мохова, коим он ее прежде совсем не баловал, не могло не вдохновить Марину на новые подвиги. Она понизила голос и заговорщицким тоном осведомилась:

— А как он? Вы уже добились от него чистосердечного признания?

Мохов сразу поскучнел и выдал совершенно убийственную по своей казенности фразу:

— А вот здесь нам еще предстоит большая и трудная работа.

Вот так, ни больше ни меньше. И от этих его слов откровенно повеяло пространными интервью в газетах, приуроченными к Дню милиции. Неудивительно, что Марине сразу стало обидно до слез. Спрашивается, ради чего она «совала свой длинный нос куда не надо» и даже рисковала жизнью, если Мохов с такой легкостью выносил ее «за скобки»? Наверное, из желания приписать все заслуги по задержанию опасного преступника себе. Но ведь Марина ни на что такое и не претендовала, но уж на маломальское уважение, по крайней мере, могла рассчитывать!

И тут Мохов прибавил, словно для того, чтобы исправить допущенную оплошность:

— И в этой работе мы очень на вас надеемся.

У Марины появился серьезный соблазн съязвить: «А может, вы теперь как-нибудь сами обойдетесь?» — и вполне возможно, она бы его претворила в жизнь, если бы в палату не вошла медсестра и не объявила строгим голосом: