Вскоре она ему ответила. Пока он ехал в поезде, подключившись к бесплатному вай-фаю и воткнув телефон в зарядку, они успели поговорить о Сартре и Прусте, о «Богоматери Цветов» Жане Жене и немного об «Утраченных Иллюзиях» Бальзака; потом она написала ему, что сейчас перечитывает «Волшебную Гору» Томаса Манна, и пока он переходил с «Кузнецкого Моста» на «Лубянку», натыкаясь на людей, они перешли с обсуждения французской литературы на обсуждение литературы немецкой, натыкаясь на пробелы в начитанности Мары. Потом, когда он подъезжал к своей станции, она призналась, что незадолго до отъезда в санаторий украла сборник рассказов Платонова с полки для обмена книгами на летнем фестивале, но пока еще «до Платонова не добралась»; а он признался, что в последнее время мало читал, но после этого разговора твердо решил познакомиться с многим из того, что она ему посоветовала. Он дал себе слово прочитать всю нижнюю полку в анином шкафу.

В последние дни они узнавали друг друга словно исподтишка, выкрадывая друг друга по капле. Они говорили (после первых и слишком откровенных разговоров, как будто протянувших между ними дрожащую струну), об общих интересах, боясь касаться без разбега тем слишком личных, чтобы ничего не испортить. Но и это топтание на месте, так казалось им обоим, тоже ни к чему не вело. Они говорили: как теперь, о литературе, о кино (о французской «новой волне») или музыке (в основном, конечно, о современных группах, но и еще, например, о Шостаковиче и его ученике Свиридове, в произведениях которых они оба находили что-то демоническо-советское, ассоциирующееся почему-то со старыми мультфильмами). И только изредка, мимоходом, они вспоминали о ее санатории и его творческом кризисе…

После той поездки Мара вернулся домой глубокой ночью, остановился у подъезда, подбирая ключ, и увидел, что куст рябины под окнами первого этажа окончательно избавился от листвы. Что-то забилось и затрепетало у него в груди. Мара не удержался и дотронулся ладонью до этих голых ветвей, склоненных к земле под тяжестью красных гроздьев. Зима была уже на пороге, надвигались самые длинные и холодные ночи — с тишиной, снегом и льдом. С этой приятной мыслью Мара уснул, и ему снились тонкие руки незнакомой девушки, лежавшие у него на груди.

Когда он открыл глаза, прозрачная цепь снов еще не успела окончательно растаять и лежала будто бы на кончике языка, как горькая таблетка. В последнем сне он видел Генри Миллера, о котором ему рассказала Лиза. Писатель стоял перед Марой с расстегнутой ширинкой. Почему-то они оба были по пояс в воде — на мелководье какой-то зловонной реки, возможно, Ганга. Мимо них проплывали трупы, сплавляемые вниз по течению. Член Генри Миллера медленно набухал, как бутон, а потом поднялся над поверхностью воды, раскрылся вдруг пышущей жаром лилией, с которой капала бесцветная, как роса, слизь. Но вскоре цветок опал и начал гнить. Генри Миллер улыбнулся удивленному Маре и спросил: «Ты ее хочешь?»

Мара поднялся с кровати около пяти часов вечера. И стоило только ему встать на ноги, как в дверь постучали. Мара замер, но стук повторился — жесткий, грубый, злой удар кулаком в дверь. Ужасное вторжение из реальности за стеной.

Он прокрался в коридор и заглянул в глазок: в рыбьей линзе покачивалась растянутая фигура соседки снизу. Он увидел ее перекошенное лицо: соседка что-то яростно бормотала, но слов он разобрать не мог, да и не хотел.

Мара задержал дыхание и закрыл глаза. Он попытался стать неодушевленным предметом, подобно тому, как богомол сливается с растительностью в случае опасности. Его страх выдавали только трясущиеся руки. На несколько долгих секунд воцарилась тишина, прерываемая только журчанием воды из ванной комнаты.

— Я знаю, что ты там, сволочь!

Мара молчал. «Она знает, что я здесь. Ничего удивительного».

— Ты опять нас затопил! Я буду писать куда надо, слышишь? Участковому! Второй раз за месяц…

С лестничной клетки послышался вздох, а затем — какой-то шорох. Должно быть, соседка приложила ухо к двери.

— Падла, — прошептала она огорченно, — чтоб тебя черти под воду утащили!

Мара простоял у двери еще несколько мгновений, слушая, как отдаляются шаги, а потом рванул в туалет, чтобы обложить тряпками пол.

Несколько минут он просидел в оцепенении на краю унитаза. Потом вышел на кухню и посмотрел в окно. Начинался тяжелый дождь со снегом. «Поскорее бы все замерзло, чтобы вода обратилась в камень»…

От ленивых осенних дождей некуда деться, как от назойливых соседей. Сколько ни прячься в сети, их присутствие ощущается даже в запертой комнате. Мара подумал: «Неужели так я и умру, как одиноких осьминог?»

Соседи. Соседи — это, безусловно, враги. Взять хотя бы эту соседку снизу. У нее были два толстых мальчишки — в высшей степени тупые создания. За ними водилась привычка истошно вопить по вечерам и ронять что-то тяжелое на пол. Иногда Мара видел их играющими на дороге перед «Пятерочкой» около дома. Движение там было слабое, но из-за припаркованных повсюду машин заметить, как кто-то выруливает с шоссе во двор, было почти невозможно. Когда Мара видел играющих на дороге детей, то обычно сбавлял шаг. Не то чтобы он хотел стать свидетелем чего-то ужасного, просто каждый раз ему мерещился многотонный грузовик, вылетающий с шоссе на слепой проезд между домами. Он не мог понять, почему эта женщина разрешает мальчикам играть допоздна в опасном месте.

А московские дожди, бессмысленные и беспощадные, — это, должно быть, немые союзники соседей. Даже когда Мара сидел дома, в сухости и тепле, ему казалось, что дожди просачиваются внутрь сквозь оконные рамы. Иногда он чувствовал, как вода заполняет комнату, и как постепенно воздух выходит из его легких. Дождь всегда казался ему бесконечным, не имеющим ни конца ни края. В детстве он был уверен: когда начинается дождь, капли растекаются по всей Земле, они барабанят по карнизу за окном, текут по асфальту во дворе школы, наполняют далекие реки, стекают в Австралию…

Эта девушка, Лиза. Где она сейчас, что делает? Смотрит ли она сейчас в окно, идет ли у нее тоже дождь со снегом? О чем она думает, когда видит его за окном?

Что бы произошло между ними, не потеряй они друг друга в том бассейне? И самое главное — что происходит между ними сейчас?

~ ~ ~

Пока убирали номер, Лиза расположилась в общей комнате на этаже, в большом кресле, которое никто обычно не занимал, поджав под себя ноги. Она пыталась читать. С каждым днем шрифт как будто становился все мельче и неразборчивей. Может быть, так ей только казалось, потому что она была чересчур внимательна к себе и к своей потере зрения… все же зрение не могло покидать ее так быстро. И тем не менее сегодня ей опять не удавалось последовать за Гансом Касторпом на Волшебную Гору, услышать споры Сеттембрини и Нафты… «Когда вернусь в Москву, придется заказывать новые очки», — подумала она. Печально было все время оставаться самой собой, ощущать это постоянно растущее давление реальности.

Ее взгляд все чаще скользил поверх страниц, обращался к большому к окну, занавешенному серым тюлем. На улице с самого утра шел первый снег; он засыпал двор и дорожку в аллее и кусты рябин, ложился на крышу церкви и, наверно, покрыл уже весь склон холма у реки. Значит, она уже провела в санатории целую осень — свою девятнадцатую осень, которую никто ей не вернет.

Старик в кресле-каталке был, как всегда, здесь, на своем привычном месте перед шахматной доской у окна. Фигуры на доске были расставлены случайно, как показалось Лизе, и старик, кажется, их не касался. По его напряженному взгляду можно было подумать, что он разыгрывает какую-то бесконечную партию у себя в голове.

Но вдруг, будто ощутив на себе взгляд девушки, он заговорил, уставившись во двор, в сторону подъездной дороги:

— Кто-то приедет.

Сказал он это тихо — то ли обращаясь к самому себе, то ли к ней. Кроме Лизы и старика, в комнате никого не было.