Мара обнял ее и сказал:

— А что, если все еще хуже? Что, если из-за трех осьминожьих сердец ему снится сразу три сна: в одном из них он человек, в другом — осьминог, откладывающий яйца на дне у берегов Коста-Рики, а в третьем — он просто ест бутерброд с курицей?

— Очень может быть, — кивнула Лиза. — А если этот осьминог к тому же буддист, то после смерти он перевоплощается сразу в три новых сущности. Например, в Мару, в Лизу и еще в какого-нибудь соевого цыпленка…

~ ~ ~

К жилым корпусам они возвращались окружной дорожкой, на которой можно было столкнуться с санитарками или с другими пациентами, совершавшими утренний моцион. Но теперь они шли взявшись за руки, и Лиза уже не боялась, что кто-нибудь может увидеть их вместе. Давно она не чувствовала себя так удивительно спокойно.

— Ты, наверно, проголодался, — сказала Лиза, когда они подходили к ступеням бетонного пятиэтажного здания. — Оставим твои вещи у меня в номере и пойдем на завтрак. Думаю, проблем возникнуть не должно — старички, наверно, уже поели, но что-то должно было остаться и для нас. Соевую курицу, конечно, не обещаю.

Она улыбнулась и, прищурившись, посмотрела Маре в глаза, вытянув тонкую шею из ворота куртки. В тени старых сосен, скрывших своими верхушками солнце, этот взгляд снова показался ему черным, как в день их первой встречи.

Они поднялись по стертым ступеням и вошли в просторный холл. Над стойкой регистрации беззвучно мелькали кадры на стареньком выпуклом телевизоре.

— Подожди минутку, — сказала Лиза.

Она оставила его у дивана при входе, а сама подбежала к ресепшну и стала что-то объяснять женщине за стойкой. Та оторвалась от журнала и с интересом уставилась через плечо девушки прямо на Мару, комментируя речь Лизы редкими короткими кивками.

Мара присел на диван и обвел взглядом холл: здесь было пусто, только одинокий худой мальчик лет тринадцати-четырнадцати в дальнем углу самозабвенно играл на смартфоне. На Мару он не обращал ни малейшего внимания. Его голова постоянно тряслась в вечном припадке мышечной дистонии, а к ручке кресла, на котором он сидел, были прислонены его костыли, облепленные наклейками с динозаврами.

Мара обратил взгляд к телевизору. Он был подключен к DVD-плееру. С первых секунд Мара догадался, что крутили мозгопромывающую программу с какого-нибудь допотопного диска. Он успел прочитать несколько строчек субтитров под неприятно-яркими кадрами пропаганды добровольной эвтаназии: «…Но в конце девяностых благодаря проекту мэра в Москве открылись уже несколько подводных кладбищ — на облагороженных водных пространствах, на территориях парков и в очищенных реках в пешей доступности от благоустроенных жилых райнов. Программа социальных льгот для пенсионеров, а также для малоимущих и многодетных семей позволила гражданам…»

«…законно уходить под воду», — закончил про себя Мара. Он не успел узнать, какие же именно льготы уготованы семьям добровольных самоубийц, освобождающих государство от перерасхода бюджета. Впрочем, его это не сильно интересовало. Как раз к нему подошла Лиза, загородив телевизор своим хрупким, но вовсе не прозрачным тельцем.

— Пойдем, — сказала она. По выражению ее лица он догадался, что ей удалось успешно уболтать женщину на ресепшне.

Они зашли в лифт, и Лиза нажала на кнопку нужного этажа. В лифте они молчали. Когда двери открылись, девушка повела Мару по длинному коридору, в центре которого находилась комната отдыха. Проходя через нее, Лиза замедлила шаг и нервно сжала между пальцев ключи от номера. На мгновение она задержалась перед полукругом старых продавленных кресел и посмотрела в сторону окон, выходивших во двор. На этот раз в комнате было пусто — старик, бессменно встречавший ее своей морщинистой лысиной, исчез вместе с креслом-каталкой. Его силуэт испарился, и теперь Лизе показалось, будто ее этаж лишился своего верного стража — или, скорее, ключевого предмета, «задававшего тон всей комнате», как сказал бы мистер Лебовски; предмета, который ни в коем случае нельзя было отсюда убирать. «Его могли увезти на осмотр… или ему недоровится, и завтрак принесли ему в комнату», — с грустью подумала Лиза. Но в глубине души она боялась, что старик уже никогда не вернется на свое законное место перед окном.

Мара, заметив беспокойство Лизы, тоже вгляделся в пустое пространство, но не увидел ничего, кроме потемневшего уголка на ковре и двух едва различимых продавленных на паркете полос.

Потом вслед за Лизой Мара проследовал в дальний конец коридора. По-домашнему легко и уверенно Лиза открыла заедавшую дверь номера и пропустила Мару внутрь. Едва перешагнув порог — еще прежде чем воспринять очертания комнаты — он увидел фотографию с черным уголком на столе. Эта фотография стояла в бледном луче солнца, но все-таки казалась мрачной и таинственной, как артефакт из прошлого. Рамка была повернута на две трети в сторону одной из кроватей. Мара подумал, что на той кровати, должно быть, Лиза и проводит одинокие ночи.

— Ну вот, ты пока располагайся, а я пойду переоденусь, — сказала Лиза. — Я умудрилась промочить ноги.

Она взяла сменные вещи из шкафа: футболку, носки и свитер, — и ушла в ванную.

Оставшись наедине с изображением лизиного мертвого брата, Мара какое-то время простоял перед ним в нерешительности, как перед священным образом. Он оторожно коснулся пальцами стола, как будто боялся, что пол может уйти у него из-под ног. Со стола на Мару снизу вверх немигающим и умным взглядом взирал незнакомый мальчик; его брови были низко опущены и чуть сдвинуты вместе, губы плотно сжаты, а в голубых глазах с поволокой так явно читалась сосредоточенность, обычно не свойственная детям, и даже какая-то чуть уловимая печаль.

В ванной комнате зажурчала вода. Должно быть, Лиза решила принять душ. Под прикрытием шума Мара осмелился отойти от стола, скинуть на пол рюкзак и присесть на тоскливо скрипнувшую лизину кровать. С минуту он просидел неподвижно, сложив ладони на коленях и наблюдая за большой черной вороной на столбе за окном. Как ни пытался он отвлечь себя от мысли, что в этот самый момент сидит на лизиной кровати, ему это не удалось. И он подумал: «Кровать очень узкая, а к тому же сильно скрипит…»

Чтобы отвлечься, Мара достал из рюкзака пакет дешевого вина и поставил его на край стола.

Вскоре Лиза вышла из ванной — в прилипшей к телу футболке и со свитером в руках. Пока она через голову надевала свитер, Мара отвел взгляд, но все же успел заметить, как красиво блеснула влажная кожа на ее оголенных руках и какая гладкость и нежность царила в ямочке ее правой подмышки.

— Ну, я готова. — Натянув свитер, Лиза улыбнулась и легко положила руку Маре на плечо. — Пошли поедим?

На ее затылке прекрасно топорщились короткие черные волосы, пробужденные статическим электричеством.

Пошли, — согласился Мара.

Но с кровати он поднялся не сразу. Ему потребовалось время, чтобы спало нервное возбуждение и опустился предательский холмик на его джинсах. Лиза надела потрепанную куртку, которая, как отметил Мара, невероятно ей шла, взяла Мару за руку и повела за собой. Мимо стола и рамки с черным уголком.

Когда они вышли во двор, уже начинало темнеть и заметно похолодало. На дорожке, которая совсем недавно казалась Маре такой пустынной, теперь встречались люди — в основном, пенсионеры. Некоторых из особенно немощных стариков и старух к жилым корпусам провожали санитарки. Плотные женщины, обернутые в бесформенные белые халаты, вели пациентов под руку, бросая на Мару и Лизу любопытные взгляды.

А Мара иногда поглядывал на Лизу, все еще сжимавшую его руку. Казалось, что ее уже не смущает чужое внимание. Во всяком случае, ей удавалось сохранять невозмутимый вид. А ему, хоть и было немного некомфортно от этих взглядов, было приятно, что Лиза его не стыдится и, кажется, не намерена прятать его в номере или скрывать того, что между ними что-то есть.

«А действительно, что же между нами есть?» — думал Мара с приятной меланхолией.