Стрелок замолчал.

Исчез?

Или крадется, он, проведший в этих местах не один год, выучил их повадки, сроднился, оттого и не выдают его ни ветер, ни травы, ни даже запахи.

— Сигизмундус, значит, — из травы вынырнул паренек самого безопасного вида.

Он был круглолиц, круглоглаз и конопат до того, что кожа его гляделась рыжею. Голову его прикрывал мятый картуз, не особо сочетавшийся с некогда роскошным камзолом темно — зеленого бархату. Правда, ныне бархат пестрел многими пятнами, на локтях прохудился, шитье и вовсе истрепалось.

— Ну чё, Сигизмундус, — в руке парень держал арбалет, вида весьма сурьезного. — Считай, пришел… и девка твоя тож пришла. Гы… Шаман гостям завсегда радый…

Сказал он это радостно.

Слишком уж радостно.

— Руки до гуры! — рявкнул парень и арбалетом под ребра ткнул, чем привел Сигизмундуса в состояние, близкое к панике. — А вы, прекрасная паненка, уж сами извольтя… ножками, ножками…

Выяснить, где обретается известная в узких кругах писательница — романист, получилось не сразу. Ушло на то полдня времени, а еще полсотни злотней, ибо без оных люди, имевшие к оной писательнице непосредственное отношение, отказывались с Гавриилом беседовать.

Да и, злотни принимая, разговаривали снисходительно, будто бы с душевно больным.

Впрочем, сие Гавриила не беспокоило.

У него имелась цель.

Благородная.

И следовательно, способная искупить все иные его, куда менее благородные деяния. И не только его…

Обреталась панночка Эржбета в квартале Булочников, в верхней его части, каковая вплотную примыкала к Белому городу, а потому считалась «чистою», свободною, и от попрошаек, и от куда более криминального элементу.

Улочка Бежмовецка отличалась тою удивительной чистотой и степенностью, которая свойственна улочкам, где обретаются люди заможные.

И Гавриил на этой улочке чувствовал себя чужаком.

Сияли витрины, и стены домов, крашеных в белый яркий колер, сияла листва низкорослых вязов, круглые булыжники мостовой и те поблескивали, будто бы натертые воском. Неторопливо прогуливались паны и панны, раскланивались друг с другом, порой останавливались, чтобы перекинутья словечком — другим. И такая во всем была неторопливость, сонность даже, что мухи и те здесь летали медленно, с чувством собственного достоинства.

Пятый дом, который, собственно говоря, и являлся целью Гавриила, принадлежал некой панне Арцумейко, потомственной булочнице, ныне, правда, от дел отошедшей. Да и то, женское ли то дело у печи спозаранку стоять, когда сыновья взрослые имеются? А при них и невестки. Панна Арцумейко сыновей любила, невестками помыкала, однако же без особой злобы, скорее порядку ради и еще от скуки, которою маялась, впрочем, как и почти все обитатели улочки.

Со скуки она и решилась на небывалое: сдать комнаты.

И жиличку выбирала придирчиво, силясь совместить невозможное: чтобы жиличка оная была, во — первых, девицею приличной, не то, что нонешние. А во — вторых, интересною.

Эржбету ей порекомендовала почтенная вдовица, с которой панне Арцумейко случалось сходится за партией лото… вдовицу она, признаться, недолюбливала за нечеловеческое везение последней и неспособность промолчать, выигрывая. Однако же, когда вдовица объявила о своем отъезде — скука доконала, а в Краковеле внук родился, вот и зовет сынок родный на проживание, на помощь женушке — испытала преогромное огорчение. В конце концов, иные гостью дамского клабу нравились панне Арцумейко еще меньше.

Вдовица и рассказала о жиличке, девице благородного происхождения, каковая, не иначе, как по дури девичьей, по молодости, возжелала писательской славы и из дому сбегла.

Дамы сошлись на том, что в прежние, преблагостные времена, девицу бы, несомненно, домой повернули, выпороли разок — другой, аль в монастырь сослали б, на перевоспитание. Тогда б и дурь вышла, а ныне такое делать неможно… вот и живет, бедная, в заблуждениях, думает, что будто бы бабье счастье в буковках скрывается.

Панна Арцумейко девицу приняла, сама себе сказав, что совершает сие исключительно из благих побуждений, дабы несчастная наивная Эржбета не связалася с дурной компанией, а паче того, не ступила на путь порока.

За последним панна Арцумейко следила особенно строго.

И Гавриила она окинула взглядом цепким, неприязненным, от которого он несколько смутился и, не зная, что еще сделать, чтобы сухощавая женщина в поплиновом платье глянула добрей, протянул ей розы.

Розы были куплены для Эржбеты.

В качестве извинения, ибо словами у Гавриила извиняться не получалось.

— Кто таков? — розы панна Арцумейко приняла, оценив и вид, и цвет, и стоимость. А в цветах она разбиралась неплохо, даром, что сестрица ее родная за цветочника вышла.

— Гавриил, — Гавриил снял шляпу из светлой соломки и под мышку сунул. — Мне бы с панночкой Эржбетой… свидется…

Панна Арцумейко нахмурилась.

Нет, жиличка была дома, только — только встала… она вовсе имела пренеприятную привычку ходить по комнате допоздна, а порою и принималась стучать по клавишам печатное машинки модели «Белльвиль», каковая на взгляд панны Арцумейко была просто?таки неприлично громкою. Настучавшись, жиличка отправлялась в постель, из которой вылезала ближе к обеду.

А где это видано, чтобы женщина пристойная вела себя подобным образом?

Сама панна Арцумейко по давней привычке вставала о шестой године… и невестки ее, коим она имела обыкновение звонить, уже не спали… а эта…

— По делу, — уточнил Гавриил.

— Из издательства, что ли? — панна Арцумейко разом подобрела.

Втайне она надеялась, что в один прекрасный день издательство откажется печатать экзерсисы жилички. Не со зла, о нет. Скорее уж наоборот. Глядишь, тогда и очнется та, осознает глубину своих заблуждений, раскается, вернется под родительское крыло…

В общем, станет такою, какою положено быть женщине.

— Да, — ответил Гавриил и густо — густо покраснел.

Он убеждал себя, что этакая ложь — исключительно из благих побуждений. Иначе не пустят его за кованую оградку, во дворик махонький, в котором уже стоял плетеный столик под белою скатерочкой. На столике возвышался самовар, а в тени его ютились чашки и чашечки, наполненные вареньем.

Варенье панна Арцумейко очень жаловала.

И любила вкушать пополудни, обязательно во дворике, откудова открывался пречудесный вид на улицу и на соседний двор…

— Вам на второй поверх, — панна Арцумейко махнула в сторону лестницы, раздумывая, не стоит ли проводить гостя.

Или же вернуться в гостиную? Там стены тонкие, все слышно будет… особенно, если со слуховою трубкой, купленною исключительно по случаю…

Эржбета пребывала в дурном настроении, причин для которого имелось множество. И первою было письмо от дорогой матушки, где она в выражениях изысканных, но все одно холодных, укоряла Эржбету за поведение, неподобающее шляхетной панночки. А заодно уж взывала исправиться и, что куда актуальней, исполнить, наконец, дочерний долг и выйти замуж.

Взывала она о том давно, и прочие взывания Эржбета со спокойным сердцем отправляла в камин, однако ныне матушка, отчаявшись, верно, достучаться до разума дочери, пригрозила, что даст ея адрес потенциальному жениху. Был он, по словам матушки, всего — навсего баронетом во втором колене, что, конечно, являлось преогромным недостатком, затое приданого не требовал, а, главное, сам готов был оказать семейству вспомоществление.

Пожалуй, именно это обстоятельство и заставило матушку столь радеть о браке.

Эржбете замуж не хотелось.

Совершенно вот не хотелось… тем более за какого?то там баронета во втором колене, имени которого матушка не удосужилась сообщить. Но письмо, отправленное, как и предыдущие, в камин, не шло из головы. А вдруг и вправду даст адрес?

И что тогда Эржбете делать?то?

Второю причиной дурного настроения, куда как по мнению Эржбеты, важною, был творческий кризис. Как вышло, что герой, показавшийся сперва личностью порядочной настолько, насколько вообще сие понятие свойственно мужчинам, вдруг повел себя непостижимо? И вместо того, чтобы наброситься на героиню в порыве страсти, опрокинуть ея на ложе, заботливо поставленное Эржбетой в комнате — а действо, в нарушение всяких норм морали и нравственности происходило в спальне героя — попытался загрызть несчастную девственницу? Разве можно подобным образом с девственницами поступать?