— Кто ж его знает, — ответил Аврелий Яковлевич.

Силы и в нем не осталось, той, даденой взаймы Аврельке, мальчишке, батькою проданным, чтоб младшие жить могли… а другая вот была еще. Только и ее тянула проклятая трава.

— Все, — она улыбнулась.

Хорошо она улыбаться умела. Ласково.

— Я умираю… и ты умираешь…

Может, и так оно.

Да только все одно не страшно, холодно только. И холод заставляет прижимать к себе хрупкое ее тело, легкое.

— Не смотри на меня… я…

Стареет.

Уходят дареные годы, песком, водой… грохочущей грозой, которая почти выметнулась в другой, настоящий, мир.

— Это ничего… для меня ты всегда была красавицей.

— Ничего?то ты в красоте не смыслишь… — бледная кожа рассыпается пеплом, остается на пальцах, на губах, кисло — сладкая, терпкая, с запахом лилий.

И только нити чужого проклятья падают на траву.

— Может и так… хочешь, поцелую?

А глаза прежними становятся.

Ненадолго.

— Хочу… у тебя еще получится уйти.

Может и так, да не привык Аврелий от смерти бегать. Да и…

— Дурак ты…

— Какой уж есть.

Слова тают.

И мир этот, неправильный, вывернутый наизнанку.

И мертвяки. Небо почерневшее, опаленное. Луна… а волки все же воют. Или кричат? Какая разница, главное, что она уже почти и не дышит. Голову на плечо положила.

Спит.

Можно представить, что спит. И он, Аврелий, тоже уснет…

Вот и чего этой смерти бояться?то?

Возмездие приходит безвозмездно.

Девиз пана Понямуйчика, опосля крушения дилижансу и полученной вследствие оного травмы головы, возомнившего себя защитником угнетенных, что, в свою очередь, изменило спокойную доселе жизнь, привнеся в нее многие приключения и травмы разное степени тяжести.

Воздух смял Гавриила, размазал по дорожке, которая, казалось, ожила, поднялась жесткою лентой, норовя захлестнуть, спутать и вцепиться гравийными тупыми зубами.

— Нет, сестричка… — сквозь шум в ушах доносился ласковый голос Каролины. — Его трогать нельзя. Ты же помнишь. Мы договаривались…

Глупая.

Разве с волкодлаком можно договориться?

А губы в крови, и горлом идет… и запах ее острый, лишающий самого Гавриила способности иные запахи различать, дразнит волкодлака.

Надо встать.

И хоть ломит все тело… а руки дрожат… если помрет, то смерть эта будет позорною… запутался в юбках… и шляпка треклятая на затылок съехала, а ленты ее в горло самое впились. Этак и задохнуться недолго.

Шляпку Гавриил содрал.

И платье нелепое. Ныне?то прежний план представлялся глупостью неимоверной… в юбках охотится… а еще и колдовка… про колдовку не подумал.

— Гляди ты, — восхитилась Каролина, прижавши пальчик к губам. — Какой крепкий, а с виду?то хилым казался, дунуть и то страшно… видишь, дорогая, до чего опасно недооценивать людей.

Небо дрожала.

И та, вторая, слышала дрожь. Струну натянутую до предела… небо поблекло.

Луна покосилась.

Мигает. Двоится… или это в глазах…

А колдовка пальчиком помахала, мол, не шали, Гавриил, все одно ничего?то ты не способен сделать. Против двоих?то… и смешон ты в исподнем.

С ножом в руке.

Кто с ножом на волкодлака ходит?

— Ты, — он вытер кровь рукою, размазал только. — Ты его ревнуешь… к другим женщинам…

— Кого? Зусека? — фыркнула Каролина. — Было бы что ревновать…

— Ты его не любишь. Но ревнуешь. Он твоя собственность… должен был видеть только тебя… желать только тебя… а ему…

— Хватит, — колдовка вскинула руку, да только ничего не произошло… разве что небо вдруг содрогнулось. Загудело, будто по нему молотом саданули.

— И сила твоя заемная… ты ее обратила?

Летиция стояла, обхвативши себя руками, будто пытаясь удержаться на грани. Крылья носа ее подрагивали. А губы кривились, не то в усмешке, не то в оскале.

В глазах появлялась и исчезала характерная желтизна.

— Ты… она не желает быть такой… — Гавриил переложил нож и отряхнулся. Наставника злила эта его повадка, каковую он именовал собачьею, а Гавриил не мог вот избавиться.

Пороли.

Учили. А он все одно не мог.

— И мне жаль будет ее убить.

— Н — нет, — с трудом разжала губы Летиция. — Йа… с — сама… з — захотела… с — сама…

Она пригнулась, будто намереваясь встать на карачки, и плащ соскользнул. Что ж, не одному Гавриилу ноне по парку в исподнем бегать. Правда, девица эта вовсе была нага, но нагота нисколько не смущала ее.

Видать, у волкодлаков иные представления о приличиях.

Небо полоснуло молния, яркая, быстрая, что удар хлыста. И голос грома заставил волкодлачиху содрогнуться. Покачнувшись, она почти упала, но устояла в неестественной странное позе, опершись на собственные руки. И руки эти сделались вдруг длинны, вывернулись запястья, вытянулись пальцы, проросли когтями.

— Захотела, — Каролина за переменами наблюдала с вялым интересом, верно, не единожды случалось ей становиться свидетельницей их. И мука на лице сестры, которое медленно плавилось, будто бы кто?то незримый наспех лепил из этого лица новое, стирая прежние черты, вдавливая новые, нисколько не трогала ее. — Она желала отомстить… знаешь кому? Мужчине, который полагал себя не просто сильным, но всесильным. Она имела глупость выскочить замуж… по любви, конечно… по такой любви, которая заставляет терять голову.

Волкодлачиха заскулила.

Ее сотрясала дрожь, а небо тряслось вместе с нею, принимая сухие удары молний. Ветер скользнул по парку прозрачною лапой, сгибая дерева, сдирая с них пропыленную листву.

И швырнул в лицо колдовке.

— Она прощала ему все… естественно, из любви… пьяные загулы… девиц непотребных… одна заразила его дурною болезнью, а лечиться пришлось и сестрице. Она пришла за лекарством ко мне, потому как идти к медикусам было стыдно.

На руках проступали жгуты мышц. И кожа лопалась, чтобы после стянуться, прорасти уродливою косматой шкурой. Сгорбленная спина сгорбилась еще больше под тяжестью остова… плечи стали шире.

— И я помогла. Я ей сразу сказала, что надо избавляться от такого мужа. Ему нужно было лишь приданое. Но деньги закончились, а жена осталась. Он сказал, что именно она во всем и виновата… но она терпела… упреки, побои… новую болезнь… терпела и любила, пока этот ублюдок не добрался до ее дочери… ей было годик… плакала громко, а у него с похмелья голова болела…

Нож в руке сделался тяжел.

И ноги точно свинцом налились. И страх поселился, где?то в животе… вспомнилось вдруг, как он туши разделывал, подвешивал на крюк. Ставил таз, ногою ровнял. А после деловито вскрывал одним движением. И в таз валилась лиловая требуха…

— Он сломал ей шею и выставил все несчастным случаем. У него имелись приятели… думал, дорогая жена и это простит, а она решила отомстить… всем, что ему, что его приятелям…

Каролина раскрыла ладонь.

— Надо же… а говорили, что на неделе сухо будет.

Дождь пах сараем, тем самым, старым и полуразвалившимся, в котором обретались свиньи. И требухою. Волкодлачьею сырою шерстью.

Дорогой.

Камнями. Гавриил закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

Время стало тягучим.

И страх ушел.

…в круге серых камней было спокойно.

…ветер пел вот также, как сегодня, почти также… о дорогах и людях, о том, что мир огромен и где?то есть в нем место и для Гавриила…

Он вскинул руку, и колдовкино куцее проклятье разбилось о ладонь.

Сознание вновь раздвоилась, и на сей раз Гавриил почти не испытывал неудобства. Он был собою, тенью размазанною, слишком быстрой для твари, пусть и пыталась она поймать.

Огромна.

Страшна.

Быстра для подобных себе… сколько ей лет? Не одна сотня, и душ загубленных — тоже не одна, может, что сотня, может — тысяча… кого по праву, кого нет — не Гавриилу судить.

Он был.

И не был. Он чувствовал гнилое дыхание волкодлака. И вой слышал. И вкус воды ощущал, соленоватой, будто небо и вправду разрыдалось.