И стайка детей с одинаковыми мертвыми лицами вертелись, норовили окружить его, но блаженный не давался… они все были тут, те, чьи голоса Себастьян слышал.

Они знали, что случится.

Ждали.

И в ожидании, рассаживались по невидимой границе, степенно, без спешки и сутолоки. Наверное, эта их деловитость пугала сильнее, нежели явное понимание того, что люди эти мертвы.

Давно.

Безвозвратно.

— Видите, — колдовка поманила за собой в круг. — Теперь вы знаете, почему я не могу иначе…

…потому что тогда они придут за ней, за той, что заключила некогда договор. Нет, не она, но другая, связанная с этой узами крови. А кровь — именно то, что заставляет ее исполнять древнюю клятву.

Нельзя взять из колодца, не отдав взамен.

Вот истина.

Кровь за силу.

Жизнь за силу.

Множество жизней за треклятую силу…

— Вижу, ты понял… не я создала это место…

— Но ты и подобные тебе пользуются им.

— Да, — она ответила просто, не смущаясь. — По праву…

— Какому?!

Уже Евдокия сжала руку.

Понимает ли? Она человек, к счастью, всего — навсего человек, который не способен услышать эти треклятые голоса… Себастьян заткнул бы уши.

— По праву рождения, — колдовка коснулась черного, точно обугленного перстня. — По праву силы. По праву Хозяйки этих земель… не к ней ли ты шел, Себастьян, ненаследный князь Вевельский, позор собственного рода? И не ее ли собирался просить о милости? А просителю следует стоять на коленях.

Играет.

И ей по вкусу эта игра. А Себастьян сейчас сорвется, потому что голоса уже подобрались к самой грани. Кричат. Почему никто не слышит крика?

Она привыкла.

А Евдокия… она вцепилась в Себастьянову руку, точно боится, что он и вправду настолько обезумел, чтобы кинуться на колдовку.

Не сейчас.

— Ты… знаешь, где мой брат?

Колдовка наклонила голову.

— Неправильно просишь.

Себастьян опустился на одно колено. И на второе.

— Я хочу увидеть брата…

— Видишь, как все просто… а ты, девка, что скажешь? В мое время подобных тебе держали в Черном городе. И если мужчина благородного рода обращал на них взгляд, то ненадолго, и уж тем более не могло и речи быть о свадьбе. Нелепость какая… свадьба с простолюдинкой…

— Не большая нелепость, чем свадьба с простолюдином, — раздался тихий, но такой знакомый голос.

И где?то далеко, на изнанке мира, ударили колокола…

…тиха была Познаньска ночь.

Ладно, положа руку на сердце, не очень?то и тиха… стрекотали сверчки, рокотали жабы. Вполголоса матерился, тронутый красотою пейзажу, извозчик. Где?то, за парковою оградой выл пес, не то от тоски, не то просто на луну, которая ноне вышла еще краше, чем прежде. Крупная, тяжелая, как небо держит…

Извозчику Гавриил бросил сребень, который был пойман на лету.

— Не искали б вы, барышня, приключениев, — сказал извозчик, попробовав монету на зуб.

Но сказано это было уже в спину барышне.

Ишь, пошли ныне девки. В прежние?то, небось, времена, ни одна приличная панночка и подумать не могла о том, чтоб на ночь глядя по парку шастать.

А тепериче… вольности им… права…

Извозчик сплюнул, полагая, что единственное неотъемлемое право, богами бабе даденое — это мужика обихаживать, поелику он, как есть, семьи радетель и кормилец. А баба — существо пустое, которому твердая рука надобна и наставления. Вот барышню б он, будь его воля, ремнем бы наставил.

А то шляпку нацепила, вуалькою морду занавесила, облилася духами так, что ажно лошадь кашляет, и думает, будто бы раскрасавица… побегла вон, зацокала каблучками да по дорожке… к полюбовнику…

Извозчик сплюнул. И отвернулся.

Не его дело… а его — до конюшен добраться, коняшку обиходить, экипажу почистить. После же и в трактиру заглянуть можно, принять рюмашечку нервов успокоения ради, там и домой…

Он цокнул, тронул вожжи, и лошадка — вот не человек, а в голове мозгов всяко больше, нежели у бабы шальной — потрусила знакомой дорогой. Однако тут же была остановлена крепкою мужскою рукой.

— Чего?! — извозчик, человек бывалый, мигом вытащил из?под седушки прута железного, каковой возил с собою для вразумления всякого заезжего, а потому дикого, не знакомого со столичными порядками, элементу. Однако человек в кожанке покачал головой, а из?за широкой его спины выступил господин солидного виду.

— Тайная канцелярия, — сказал он и бляху извозчику под нос сунул. — Вы барышню подвозили?

Извозчик кивнул.

И прута выронил.

Эк угораздило… а ведь чуял всем нутром своим, что неладно с этою девкой… вот ведь… говорил отец, что все беды от баб.

— И где высадили? — ласково — ласково поинтересовался господин.

— Т — там…

— А куда пошла, видели?

Извозчик кивнул.

— В… ф… парк…

— В парк… интересненько… да отпусти ты его уже. Благодарю за службу! — господин погладил лошадку. — Забудь, что видел… н — но, пошла… а вы чего стали? Идите… и осторожней там… не спугните раньше времени.

Господин поправил фетровую шляпу, которая норовила съехать набок — уж больно покатой была голова оного господина — и тем самым изрядно убавляла солидности облику.

Меж тем девица, и не подозревая, верно, об этакой увлеченности ея особою Тайной канцелярии, неторопливою походкой прогуливалась по узенькой парковой дорожке. В правой руке девица держала кружевной зонтик, в левой — отделанный плюшевыми розами ридикюль.

У фонтана она остановилась, сунула ридикюль в подмышку, а зонтик — меж ног, чему несколько воспрепятствовали пышные юбки. Из декольте, несколько чересчур уж откровенного, девица извлекла серебряный брегет…

— Пороть тебя некому, — раздался ласковый голос, от которого меж тем девица подпрыгнула, выронила и ридикюль, и зонт, и брегет. — Больных людей от процессу отрываешь.

— К — какого? — с легкой запинкой произнесла она голоском писклявым. И вуаль поправила.

— Боления, — Евстафий Елисеевич бочком выполз к фонтану. — А за между прочим, ежели верить ведьмакам, то процесс сей — крайне ответственный и требует полнейшей сосредоточенности!

Он поднял палец, ткнув им в обвислое брюхо луны.

— В — вы…

— Я, — Евстафий Елисеевич ступал осторожно, придерживая живот обеими руками. Оно, конечно, он мечтал выбраться из больничное палаты, но не таким же ж образом!

Тайно… мало что побегом… да еще в платье этаком, в котором честному человеку на глаза иных честных людей и показаться?то срамно. Платье было больничным, в ту самую узенькую полоску, навевавшую печальные мысли о каторге и каторжанах. И главное, что из обуви — тапочки, принесенные любезною супругой после долгих уговоров. Тоже в полосочку, но бело — розовую…

— А… а что вы тут делаете?

— Тебя караулю, — Евстафий Елисеевич поманил Гавриила пальцем. — Ходь сюда, паршивец инициативный…

— Я…

— Ты… — он извернулся и уцепился за юбку, густенько расшитую хризантемами. — Ходь, кому сказал, а то… вот что это такое?

Воеводин палец ткнулся в грудь, что нагло выпирала из декольте.

— П — прелести Аф… Афродиты…

— Вижу, что не твои, — прелести упомянутые Евстафий Елисеевич потрогать все ж не решился. Оно, конечно, может, и Афродиты, да не приведите боги, обвинят опосля в разврате… или еще в какой пакости.

Дануточка не простит.

— Взял где?

Гавриил покраснел, радуясь, что густая вуалетка скрывает сей неприглядный факт, ибо не пристало людям героического складу характера краснеть и вовсе стыд испытывать.

— Эржбета… сказала… купила по случаю… авось, пригодится…

Прелести сии, отлитые, ежели верить прокламации, из каучука высшего классу, были зашиты в телесного колеру чехлы и на ощупь напоминали подошву. Но без них платье не садилось.

Оно и так не садилось, Эржбета полдня потратила, в боках расставляя…

— Авось и пригодилось, — тяжко вздохнул Евтафий Елисеевич, а после ухватил за ухо. — Я тебе что сказал, ирод малолетний? Никакой самодеятельности!

Пальцы у познаньского воеводы были, что клещи, не вывернешься.