— Я рад.

— И я рада. Твоя рука заживает?

— Да.

Сейчас Росс был не в том настроении, чтобы заметить, насколько Демельза нуждается в его заверениях.

Легли они рано, но Росс долго не мог заснуть. Ему снились кошмары о Монке Эддерли — что тот превратился в огромную змею и разлегся в парламентском зале, извивается и плюется ядом. Кто-то закричал, и это оказалась Элизабет. Потом она и Демельза собрались драться на дуэли, и Россу пришлось встать между ними, чтобы этому помешать. Они выстрелили, и лицо и голову Росса осыпал град монет. А затем Джордж издевательски произнес: «Тридцать сребреников. Тридцать сребреников».

Он очнулся из тяжелого сна уже в разгар дня. Шторы еще были опущены, но перестук телег и крики на улице показывали, что он проспал. Демельза уже встала — ее место в постели пустовало.

Росс поднял голову и посмотрел на часы. Десять минут десятого.

Снаружи стоял такой шум, что он отдернул шторы и выглянул в окно. Продавец кроликов затеял свару с какими-то оборванными ирландскими поденщиками, которые пытались выменять на кроликов не очень свежую и, вероятно, ворованную рыбу. Когда им это не удалось, они решили сами взять необходимое. Вокруг матерящихся драчунов столпились зеваки: разносчики, лоточницы, слуги, подмастерья. Вне зависимости от исхода ни рыбу, ни кроликов продать уже было бы невозможно.

Росс полностью раздвинул шторы и задумался о том, где Демельза. Потом он увидел письмо.

Оно гласило:

Росс!

Я еду домой. Дуайт уезжает в семь утра из «Короны и якоря», и я напросилась поехать с ним.

Росс, я не могу больше оставаться в Лондоне. Правильно ли я себя вела или нет, я не знаю, но это стало причиной дуэли между тобой и Монком Эддерли. И я понимаю, что это может случиться снова. И снова.

Мне не следовало приезжать, я не принадлежу к лондонскому обществу, и мое желание быть со всеми дружелюбной и любезной принимают за что-то другое. Даже ты принимаешь это за что-то другое.

Росс, я еду домой — в твой дом, твое поместье, к твоим детям. Когда ты вернешься, я буду там, и мы посмотрим, что можно сделать.

С любовью,

Демельза

— Какой нумер, вы говорите, миледи? — переспросил носильщик портшеза.

— Четырнадцать, — ответила Элизабет.

— Четырнадцать. Это на другом конце улицы, миледи. Не сумлевайтесь, я вас туда доставлю.

Они потряслись по неровной мостовой, протискиваясь сквозь пешеходов с криком: «Посторонись! Дорогу!»

Пул-лейн оказалась узкой извивающейся улочкой к северу от Оксфорд-роуд, и чем дальше, тем она становилась уже. У дома номер четырнадцать была зеленая, недавно покрашенная дверь, в отличие от облупившихся соседних. Элизабет уже хотела бросить эту затею и повернуть назад, но воспоминания о последних десяти днях заставили ее продолжать.

После невинной фразы Джеффри Чарльза Джордж стал невыносим. Весь ужас заключался в том, что наблюдение Джеффри Чарльза было пусть и не абсолютно верным — внешность Валентина менялась, как у хамелеона, в зависимости от настроения — но стоило это произнести, как в воздухе неизбежно повисло подозрение. Эти слова скорее походили на проклятие, чем на наблюдение. Словно сын Фрэнсиса Полдарка опознал другого Полдарка. Будто их предки воззвали из могил. Конечно, это было совершенно не так, и в нормальной ситуации было бы воспринято соответствующим образом. Вот только ситуация не была нормальной.

Но душа у Элизабет заныла еще больше, когда она увидела, что под яростью Джорджа тоже скрывается душевная боль. До этих слов Джеффри Чарльза они были счастливы, как никогда прежде. В лондонском обществе Элизабет расцвела. Пусть у нее было в жизни мало светских развлечений, но они были ее стихией. Много лет назад, еще при жизни Фрэнсиса, когда она жила в бедности в Тренвите, а Фрэнсис проигрывал те небольшие деньги, что приносило поместье, Джордж как-то навестил ее и заговорил почтительным тоном, будто ему было горестно видеть, как ее красота угасает в окружении нескольких родных в пустых комнатах обветшалого дома, в то время как она заслуживает и получила бы должный прием в обществе, если бы только смогла быть ему представлена. Джордж даже осмелился намекнуть, что ее красота не вечна.

Что ж, в те годы он был так же добр, как и его слова. Как-то раз, когда Джордж стал членом парламента от Труро, Элизабет на некоторое время поехала с ним, и это было довольно приятно, хотя в обществе он вел себя неуверенно и иногда даже с ревностью и завистью взирал на нее — она как будто была рождена для этого места. Теперь всё изменилось. Джордж был уверен, что будет занимать место в парламенте, пока хочет. Он никому не был им обязан, никому не отчитывался. Даже привел за собой в Палату общин еще одного послушного ему человека.

Около месяца назад, несмотря на прирожденную осторожность, он рассказал Элизабет о своих планах и о письме, которое написал под руководством мистера Робинсона лорду-казначею, мистеру Уильяму Питту. Джордж даже показал жене копию письма, и фразы до сих пор звучали у нее в голове: «...я уладил эти вопросы в графстве Корнуолл и объяснил мистеру Джону Робинсону, что это можно использовать в интересах правительства. Именно этим я постоянно и занимаюсь, как буду делать и впредь. Я мог бы выступить в поддержку Ваших интересов, если в этом возникнет нужда. Перед началом сессии парламента мне хотелось бы иметь честь присутствовать на аудиенции с Вами, когда Вам будет угодно, чтобы обговорить всё в деталях...».

Аудиенция так и не состоялась, но Робинсон заверил Джорджа, что всё в силе, и тот сказал Элизабет, что, хотя нельзя ожидать вульгарного обмена quid pro quo [17], но Питту дали понять: дворянство для мистера Уорлеггана было бы самой желанной ответной благосклонностью за его поддержку.

Эта мысль привела обоих в восторг. Для Джорджа посвящение в рыцари было еще и психологическим символом. Если бы он стал сэром Джорджем, его чаша наполнилась бы до краев. Через пару лет он мог бы даже получить титул баронета, чтобы сохранить его для потомков. Элизабет была бы счастлива стать леди Уорлегган. Разумеется, собственное происхождение имело для нее куда большее значение, чем любой титул. По традиции Чайноветы, даже самая высокородная часть семьи, на протяжении тысячи лет были землевладельцами и выдающимися джентльменами, но не имели титула. Однако после брака с Джорджем Элизабет сознавала, что в глазах общества совершила мезальянс. Теперь всё можно было исправить.

И она уверилась, что титул и новый малыш сделают их брак как никогда крепким. Она еще красива, в особенности если сделать прическу, как на приеме в честь открытия парламента. Времени осталось не так много, как в тот день, когда Джордж разговаривал с ней в гостиной Тренвита, но всё еще есть.

Всё складывалось наилучшим образом, она просыпалась утром с ожиданием приятного дня, а ложилась спать, строя чудесные планы на будущее.

И во мгновение ока всё пропало. Больше ничто не было радостным и чудесным. Бездумное восклицание сына отравило их жизнь до самых глубин. Они снова вернулись к тому положению, как три года назад, когда подозрения и недоверие привели к бурной ссоре. Стало даже хуже, потому что потерять можно было больше, и больше стало потерь. Всё, что они теперь делали, каждый вздох был отравлен.

Этим объяснялся и ее сегодняшний визит. То Элизабет считала себя безумной, раз могла о таком размышлять, но в следующий миг это казалось ей единственным возможным выходом.

Она расплатилась с носильщиком и накинула на лицо вуаль. Ее поприветствовал тощий еврейский мальчишка в черном шелковом сюртуке и панталонах. Она назвала свое имя — миссис Табб — и вошла в дом. После трехминутного ожидания в приемной ее провели в следующую комнату, и доктор Ансельм встал, чтобы с ней поздороваться.