Было видно, как по дорогам, ведущим к мостам, катятся машины, танки, бегут люди. Это отступали немцы.

Через час моряков подняли. Колонна двинулась. Ее повели по асфальтированной дороге, проходившей справа от города. Здесь особенно чувствовались растерянность и беспорядок: то и дело попадались бегущие солдаты в расстегнутых кителях, без головных уборов, на пути валялись поломанные винтовки и автоматы…

У обочины дороги сидел солдат в рубашке и в сбитой на затылок пилотке. Он был совершенно пьян и безуспешно пытался перебинтовать завязанным бинтом руку. Рядом с ним валялась бутылка из-под «шнапса» и кусок хлеба. К солдату подошел Вюртцель:

— Отвоевался? Где американцы, вонючка?

Солдат бессмысленно посмотрел на унтера и неопределенно махнул здоровой рукой:

— Там… Аллес капут! Все пошло к чертям. Наши бегут, как крысы. Хайль Гитлер! — и захохотал.

Микешин давно хотел завязать разговор с небритым солдатом, но тот не проявлял к этому никакого стремления. Все-таки Игорь спросил его:

— Долго нам еще идти?

— Долго, — буркнул солдат. — Вот до Дуная дойдем, а там… — солдат прищурился и постучал по автомату. Жест был понятен.

Игорь вздрогнул. Что это — злая шутка?

— Это зачем же? — как можно спокойнее спросил он.

— Приказ фюрера. Не загромождать дороги пленными. Они мешают отступлению.

— Ерунда, — сказал Микешин, но тревога осталась.

— Вот когда поплывешь по Дунаю кверху животом, будет тебе ерунда…

Микешин подождал Линькова:

— Слушай, Юра, спроси Вюртцеля, куда нас ведут. Может быть, действительно…

Линьков понял:

— Откуда ты взял?

— Солдат сказал. Якобы приказ Гитлера. Мешаем отступлению.

— Спрошу, если подойдет. Он хоть и сволочь, но, кажется, сейчас ему уже все равно. Думает только о своей шкуре.

— Значит, до Дуная мы в относительной безопасности. Надо сообщить Павлу Дмитриевичу. Он впереди.

Когда унтер проходил мимо (он шел то в голове, то позади колонны), Линьков окликнул его:

— Гер Вюртцель, вы что нас — расстреливать на Дунай ведете? Дороги загромождаем?

Вюртцель поддернул автомат на плече и деланно усмехнулся:

— Ну вот еще. Глупости.

Больше он ничего не добавил и ушел. Было похоже, что солдат сказал правду.

Сделали еще один поворот и оказались на окраине деревни. Потянулись аккуратные заборчики, сараи, дома. На улице стояли лагерная машина и подводы с хлебом. Вюртцель куда-то убежал. Долго ждали его возвращения; вернулся он с толстым краснолицым стариком. По-видимому, это был бургомистр. Он что-то возбужденно говорил унтеру, испуганно глядя на интернированных, и разводил руками. Скоро эти переговоры окончились, и моряков завели в огромный сарай, наполовину забитый сеном и соломой. Начинало смеркаться.

— Можете отдыхать. Курить запрещается, — сказал Вюртцель.

Солдаты захлопнули двери, задвинули засовы. Усталые моряки с наслаждением бросились на солому. В сарае было темно и сухо, приятно пахло сеном. Хотелось спать, но спать было нельзя. В дальнем углу собрался штаб.

— Что же дальше, товарищи? — шепотом спросил Горностаев. — До Дуная осталось восемь километров. Я узнал это у одного конвоира.

— Вы слышали о приказе Гитлера уничтожать пленных?

— Слышал. Об этом между собой говорили солдаты: уничтожать и объяснять налетами американской авиации.

— Если поведут на Дунай, значит, решили расстреливать. На этот случай у нас есть план действий. Будем защищаться.

— А не хотят ли они нас сжечь здесь? — вдруг высказался Линьков. — Такое огромное количество соломы…

— Возможно, но маловероятно. Во всяком случае, надо быть готовыми ко всему. Разобрать крышу, благо она здесь легкая, проделать, где можно, наблюдательные отверстия, расставить посты. Чуть что — подымать тревогу.

Несмотря на усталость, начали выполнять указания штаба. Разобрали в двух местах крышу. Сарай был старый, и проделать отверстия не составило большого труда. Установили посты.

В деревне затихли все звуки. Наступила ясная звездная ночь. У сарая слышались голоса разговаривавших между собой часовых. Все пока выглядело мирно.

Пока…

«С рассветом поведут на Дунай, — решил Микешин. — Только бы не вздумали спалить сарай: отсюда будет трудно выйти».

Он лежал на соломе и, несмотря на усталость, не мог заснуть. Каждый его нерв был напряжен. Лежал с открытыми глазами и смотрел в отверстие, проделанное в крыше. В него виднелись кусочек черного неба и несколько звезд. Игорь пытался отгадать их названия и никак не мог этого сделать, не видя всего неба.

«Эта желтая похожа на Альдебаран… Завтра… Что будет завтра? Обидно погибнуть в самом конце войны. Прожить эти проклятые четыре года и погибнуть. А ведь многие погибнут. Может быть, и мы… Надо бороться. Всех сразу они не смогут расстрелять. Не успеют. Почему так тихо? Если бы они задумали сжечь сарай, то уже сделали бы это. Почему же так тихо?»

Он закрыл глаза. Надо заснуть. Но сон не приходил. Игорь услышал шепот. Разговаривали двое моряков, лежавших недалеко от него:

— Леша, ведь сегодня, может быть, наша последняя ночь. А что, если сейчас выломать дверь и выйти?

— И попасть прямо под пули солдат? Кто же тебе даст выйти?

— Все равно конец. Только бы скорее, — тоскливо шептал первый голос. — Я больше не могу терпеть.

— Не дури. Помереть никогда не поздно. «Скорее!» — передразнил первый. — Ты попробуй выйти живым из этого переплета!

— Ведь расстреляют, наверняка расстреляют… Все говорят.

— Увидим завтра. Спи.

Голоса замолкли. Кто-то тяжело вздохнул.

Игорь повернулся на соломе. Нет, не заснуть! Он сполз вниз и, стараясь не шуметь, подошел к посту у дверей:

— Ну что, Кольцов?

— Все тихо, Игорь Петрович. Два солдата разговаривают. Остальных не видно и не слышно..

Микешин приложил ухо к щели. Он услышал приглушенные голоса двух солдат:

— …завтра все это кончится. Как ты думаешь, Гюнтер, что с нами сделают американцы?

— Ничего. То же самое, что мы делали с пленными. Посадят за проволоку.

— Надоело, черт побери. Скорее бы. Хорошо, что мы попадаем не к русским.

— Это как сказать. Я слышал, что нашим ребятам у них было совсем не плохо.

— Говори! Ведь там знали, что творится в наших лагерях.

— Ну, это мне неизвестно. Я говорю то, что слышал.

— Кто-то сказал, что русские уже взяли Берлин.

— Может быть. Сейчас это уже не имеет значения. Война для нас кончилась, будь она проклята. А я-то хотел сделаться помещиком в Остгебите…[39] Вставай, караульный идет.

Солдаты замолчали и встали. Подошел офицер и что-то спросил. Игорь не понял, что. Караульный постоял с минуту, закурил и ушел. Опять все затихло.

Микешин снова забрался в солому, — надо заставить себя заснуть. Значит, советские войска взяли Берлин. Да, война кончается. Еще несколько дней. Дожить бы… Микешин начал засыпать. Усталость брала свое…

Когда Игоря растолкал сменившийся с поста Дробыш, в сарай изо всех щелей било солнце.

— На Шипке спокойно. Движения неприятеля не обнаружено, атаман, — иронически доложил Дробыш: он был очень обижен тем, что его не ввели в состав штаба.

Игорь быстро вскочил и прильнул к щели, выходившей на улицу. Ему представилась самая мирная картина: по улице бродил чистенький розовый поросенок, барахтались в пыли куры. Девушка с крепкими загорелыми ногами в деревянных сабо развешивала белье. Часовой сидел на лавочке, зажав между колен винтовку, курил и улыбаясь что-то говорил девушке. Деревня словно вымерла.

Микешин разбудил своих «штабников»:

— Давайте постучим, попросим, чтобы нас выпустили на прогулку. Посмотрим, как они будут реагировать на это. Странно, почему стоит только один часовой.

Подошли к дверям и постучали. Солдат сейчас же вскочил и подбежал к сараю:

— В чем дело?

— Откройте. Надо выйти…