В Риксбурге во всех камерах имелись вырезанные из немецких газет карты, на которых моряки отмечали движение советских войск. С каждым днем пространство, заштрихованное красным карандашом, увеличивалось.

Радиоприемник просуществовал в замке три месяца.

Как-то Вюртцелю пришла мысль сделать обыск в «рабочей комнате» днем, когда жившие в ней были на работе. Он перерыл все койки, заглянул за шкафы и уже собрался уходить, когда внимание ето привлекла известка, рассыпанная на полу. Он подошел к койке радиста Гончарова и увидел свешивающуюся со стены проволоку, которую по небрежности не убрали после ночного слушания. Приемник был обнаружен.

Вюртцель завернул его в одеяло и в восторге от своей находки побежал с докладом к «Маннергейму»:

— Гер хауптман, мне удалось обнаружить вот это в «рабочей комнате». У койки Гончарова…

Он ожидал благодарности, а может быть, награды. Но, против ожидания, брови «Маннергейма» сдвинулись, глаза округлились, — это бывало с ним в минуты гнева.

— Обнаружили? Где вы были раньше, когда этот аппарат принесли в лагерь? Идиот! Обнаружил! Теперь не оберешься неприятностей с управлением. В солдаты тебя надо разжаловать… Пошел вон и молчи!

Вечером состоялось совещание. Присутствовали «Маннергейм», комендант и вконец расстроенный Вюртцель. Он уже все понял: происшествие было чрезвычайным. Следовало немедленно отправить виновников в гестапо, но тогда где же бдительность комендатуры в этой строгой тюрьме? Лучше замять это дело и ограничиться внутренними мерами взыскания.

Комендант долго орал на вытянувшегося в струнку Вюртцеля, но шума решили все же не поднимать.

Теперь Вюртцель свирепствовал при обысках. Пронести что-нибудь в лагерь стало почти невозможно.

Но дело было сделано: моряки уже хорошо знали действительное положение на фронтах.

Истопник, работавший в комендатуре, сообщил, что в лагере ждут каких-то посетителей. Солдаты в спешном порядке готовили для них комнату: устанавливали койки, столы, шкафы. Моряки строили всякие предположения и наконец решили, что приедет комиссия Красного Креста с обследованием лагеря. Эту комиссию ждали давно. Но… приехали офицеры РОА.

«Русская освободительная армия», или, как ее сокращенно называли, РОА, была организована перешедшим на сторону Гитлера предателем Власовым при непосредственном участии главаря гестаповцев Гиммлера. «Армия» состояла из потерявших человеческий облик предателей, подобранных Власовым в лагерях смерти, и матерых врагов Советской власти. Одетая в немецкую форму, она отличалась от регулярных войск вермахта только нарукавным знаком с трехцветными полосками бывшего царского флага и буквами РОА.

Эту не имевшую родины армию одинаково презирали как русские, так и немцы. Несмотря на отчаянную агитацию, посулы, различные привилегии, люди не шли в нее: большинство предпочитало лучше умереть от голода и пыток, чем надеть немецкий мундир, хотя бы и с нарукавным знаком «РОА».

Зачем приехали в «ILAG-99» представители этой армии, не составляло секрета. «Агитаторы» Власова прибыли для вербовки моряков…

Ночью Чумаков собрал бюро.

— Вот что, товарищи, — сказал он. — Я считаю, что мы не должны слушать этих предателей. Не потому, что нас сагитируют и кто-нибудь пойдет в РОА. Нет, конечно. Мы не должны слушать их просто из чувства собственного достоинства. Стыдно нам их слушать. Надо показать, что мы прекрасно понимаем, кто они, и глубоко их презираем.

— Что вы предлагаете? Демонстрацию? — спросил Микешин.

— Да, демонстрацию. Сколько приехало «агитаторов»? Трое? Значит, вербовка будет проходить в трех комнатах. Ну, а если в двух — тем лучше. Как только эти господа начнут, мы покинем комнаты и разбредемся по плацу. Немцы ничего не должны подозревать. А нашим — сегодня же сообщить план действий. Итак, если будет три комнаты, — я остаюсь в одной, во вторую пойдете вы, Игорь Петрович, а в третьей будете вы, Павел Дмитриевич. Нет возражений?

Через полчаса все моряки знали о том, что предложил Чумаков, и согласились с ним. Только Сахотин выразил неудовольствие:

— Подумаешь! Можно и послушать. Насильно в армию не затянут.

— Дело твое. Можешь остаться, а если хочешь — и записаться, — холодно сказал Линьков. — Ну а теперь спать.

В первый день пребывания в лагере «агитаторы» заседали в комендатуре. Прогуливаясь по плацу, интернированные видели через открытое окно, как три офицера в чистеньких мундирах рылись в «делах» и рассматривали мореходные книжки.

Чумаков оказался прав: на следующий день, в воскресенье, после «апеля», морякам приказали зайти в замок и собраться в трех комнатах. Микешин направился в седьмую комнату. Она была битком набита моряками.

Через несколько минут в комнату вошел «агитатор» в сопровождении Гайнца. Власовец встал у окна и снисходительно посматривал на моряков. Унтер скомандовал:

— Тихо!

Постепенно в комнате воцарилась тишина. «Агитатор» достал из папки какие-то бумажки, одернул мундир и сказал добродушным баском:

— Здравствуйте, друзья!

Никто ему не ответил. Он откашлялся и начал, видимо, наизусть затверженную речь:

— Меня ничем не обидела Советская власть, друзья. В Советской Армии я был майором. Имел награды, два ордена Красного Знамени. Вот… — он пошарил в кармане и вытащил ордена.

— С какого честного человека снял? — громко и насмешливо спросили из массы моряков.

— Что вы сказали?

Микешин сунул пальцы в рот, и резкий свист заполнил комнату. Это был сигнал. Опрокидывая столы и стулья, моряки бросились в коридор, по которому уже бежали вниз, на плац, люди из других комнат.

— Стой! Оставаться в комнате! — заорал Гайнц и схватил за куртки двух зазевавшихся моряков, но комната уже опустела.

Власовец засунул в карман свои бумажки и направился к двери. Седовласый «агитатор», вышедший из другой комнаты, возмущенно размахивая руками, говорил своему товарищу:

— Невиданно! Это какая-то банда хулиганов. Я предупреждал Хмелевского, что здесь нам делать нечего…

Навстречу к ним быстро шел «Маннергейм».

— В чем дело, Вюртцель? — спросил он унтера. — Почему все на дворе?

Вюртцель вытянулся и почтительно наклонил голову:

— Не захотели слушать, гер хауптман.

— Плохо все организовали, — язвительно сказал седовласый «агитатор».

«Маннергейм» обернулся и презрительно процедил:

— Ну уж вы-то помолчите…

Не взглянув больше на «агитаторов», он зашагал вниз по лестнице. За ним понуро потянулись власовцы. Собирать интернированных вновь не имело смысла: все было ясно.

Вечером «Маннергейм» докладывал рассерженному коменданту о несостоявшейся вербовке в РОА…

— Если вы помните, я не советовал, гер комендант, допускать представителей «Русской освободительной армии» в наш лагерь. Но сегодняшний день еще раз подтверждает мои опасения: имеется центр, который руководит интернированными.

Комендант перебил «Маннергейма»:

— Учтите, капитан: это ваша обязанность раскрыть их центр и ликвидировать его. Мы не можем допустить… Кроме того, возможны неприятности с… этими… из РОА…

Гестаповец махнул рукой, как будто отгонял назойливую муху:

— Об этом не беспокойтесь. У них, к сожалению, везде провалы. А центр раскроем.

«Маннергейм» встал и попросил разрешения уйти. В своем кабинете он сел к столу и задумчиво начал перебирать картотеку… Он хорошо изучил интернированных. Да, надо попробовать этих. Гестаповец порылся в ящике и достал карточки Дробыша и Сахотина.

Утром Вюртцель пришел за Дробышем:

— Дробыш, к хауптману. Шнель! Одевайся.

Дробыш поежился. Зачем его вызывает Франкстоф?

К хауптману по хорошим делам не приглашали. Георгий Георгиевич стал медленно накручивать на ноги обмотки, сделанные из старого одеяла. Вюртцель, заложив руки за спину, смотрел в окно. Вид у Дробыша был расстроенный и печальный. Микешину захотелось как-то ободрить своего бывшего капитана. Подойдя к нему, Игорь заговорил о первом, что пришло на память: