К вечеру все моряки получили комнаты и были накормлены вкусным, сытным ужином. Впервые за четыре года Микешин вытянулся на свежих прохладных простынях, положил голову на мягкие подушки и укрылся настоящим одеялом.

«Свободен!»

Это слово не оставляло его. «Свободен! Свободен!» Ему хотелось кричать и петь. Завтра он встанет и не увидит охраны, проволоки, не услышит окриков, его не выгонят строиться на «апель»… Свободен! Нет, это непостижимо! Он приподнялся на локте и спросил лежавшего на такой же кровати Линькова:

— Юра, неужели свободны?

Линьков не ответил. Он уже спал, счастливо улыбаясь во сне.

Утром Горностаев собрал капитанов. Предложив им сохранять в тайне то, о чем собирался говорить, он рассказал о предательстве Сахотина.

— …Но пока надо делать вид, что мы ничего не подозреваем. Пусть едет спокойно домой.

Теперь при встречах Микешин с ненавистью смотрел на Сахотина. Хотелось сейчас же потребовать от него ответа, вытолкнуть на середину, заглянуть поглубже ему в глаза…

Но Игорь понимал, что одно неосторожное слово, и предатель может скрыться. Все же он не утерпел и однажды с издевкой спросил Сахотина:

— Чем будешь заниматься дома, Герман? Торговлей или чем-нибудь другим?

Сахотин пристально посмотрел на Микешина и нагло ответил:

— Может быть, и чем-нибудь другим. А вообще пошел ты… Тоже мне судья нашелся. Ты лучше на себя посмотри.

— Да ты не обижайся, — боясь наговорить чего-нибудь лишнего, спохватился Игорь. — Я пошутил.

— Знаю я ваши шутки. Не успеешь оглянуться, как «борода» вырастет. В герои хотите вылезти. Ну давайте, давайте. Жертвы фашизма, так сказать. Встреча с цветами, с речами, со слезами радости…

— А ты что же, этого не хочешь? — сжимая в кармане кулаки и испытывая сильное желание ударить Сахотина по хихикающей физиономии, спросил Игорь.

— Почему не хочу? Хочу, — отвел глаза Сахотин. — Только надоело мне слушать ваши упреки. «Сахотин то, Сахотин се». Подумаешь, праведники! Вот приедем домой, посмотрим, кто из нас праведником окажется. Гуд бай, Микешин. Пойду к своей фройлен. Одну немочку тут нашел, пальчики оближешь…

Он повернулся и, насвистывая американский марш «Звезды и полосы», не спеша пошел к домику, в котором жил…

Через пять дней в деревне появился американский мотоциклист и передал Горностаеву письмо из штаба генерала Голикова. В нем сообщалось, что в самое ближайшее время в Карлсгоф придут машины. Они перебросят моряков в сборный пункт, из которого их должны будут перевезти непосредственно в советскую зону.

Моряки прожили в Карлсгофе недолго, — через неделю в деревню прибыли английские машины. Отдохнувшие и повеселевшие садились в них моряки.

Провожать их вышло все население деревни. Горностаев не получил ни одной жалобы на поведение моряков. И вообще эти русские оказались совсем не такими, как их изображала гитлеровская пропаганда.

Машины тронулись. На перекрестке стоял указатель: «Карлсгоф — Ульм — Нюрнберг». Дорога вела на восток.

…В американский сборный лагерь «Вайлдфорест» собирали людей, вывезенных гитлеровцами из разных стран. Он располагался в сосновом лесу и… был обтянут вокруг колючей проволокой.

Совсем недавно в нем помещалась танковая школа особых частей СС. На воротах еще осталась мрачная эмблема третьего рейха «хакенкрейц»[41] с ощипанным орлом наверху.

Кто-то с удовольствием выпустил несколько автоматных очередей по ненавистной свастике. Теперь половина ее была отбита и орел обезглавлен. Но половина все же осталась…

Курсанты школы жили комфортабельно в небольших двухэтажных домиках, связанных между собой асфальтированными дорожками. На площади стоял дом преподавательского состава. Теперь в нем расположился офис — американская администрация лагеря.

Машины с моряками въехали в «Вайлдфорест» и остановились на площади. Навстречу вышел румяный, белокурый офицер со светлыми усиками над верхней губой. У шофера головной машины он взял сопроводительные документы, просмотрел их и спросил:

— Говорит кто-нибудь по-английски?

Горностаев и Микешин выступили вперед.

— Значит, интернированные моряки? О’кэй! Сейчас мы вас устроим. А прежде давайте познакомимся. Нам придется часто встречаться и решать вопросы, связанные с вашим пребыванием здесь. Меня зовут Ральф Бриксхэм. Заведующий русским сектором лагеря.

Он улыбнулся и протянул руку Горностаеву, но сейчас же лицо его стало серьезным:

— Разбейте ваших людей на группы, капитан. Одни пойдут за постельными принадлежностями, другие — налаживать койки и третьи — наводить чистоту в домах. Кого-то нужно отрядить за талонами для питания. Сейчас я дам вам провожатого. Он все вам покажет.

Офицер хотел уйти в офис, но Горностаев задержал его вопросом:

— Мистер Бриксхэм, мы полагали не задерживаться здесь, а следовать сейчас же дальше. А вы нас как будто на постоянные квартиры хотите устроить.

Американец удивленно посмотрел на Горностаева:

— Чего вам торопиться? Здесь хорошо. Отдохнете, подкормитесь, потом поедете, когда дойдет до вас очередь. У нас очень много людей, которые прибыли сюда раньше вас. Их будут вывозить в первую очередь. Но, я думаю, вам не придется долго ждать. Несколько дней. Да… совсем забыл. Предупредите своих людей, что по лагерю гулять можно везде, а выходить из зоны нельзя. Во избежание неприятностей…

— Почему же это? Ведь мы и так четыре года за проволокой «отдыхали», — помрачнел Горностаев.

— Это делается в интересах вашей же безопасности. Кругом расположены немецкие деревни, кое-где рыскают переодетые эсэсовцы… Все может случиться… А здесь в лагере достаточно места для гуляния, — объяснил лейтенант и быстро вошел в дом. Через минуту он снова появился в сопровождении солдата:

— Вот этот парень все вам покажет. Его зовут Смайлс. Он хорошо говорит по-русски.

Солдат улыбнулся и сказал:

— Рашен. Корошо.

Больше по-русски он не знал ни слова. Но и этого было достаточно, чтобы он сблизился с моряками. Он без умолку болтал, рассказывая о том, как встретился с русскими солдатами, какие это замечательные парни, как они его радушно встретили и подарили целую уйму всяких сувениров. Смайлс активно взялся за дело, и благодаря его энергии к вечеру моряки были устроены.

Они заняли три соседних домика, расположенных среди высоких сосен.

Ночью многим не спалось. Хотелось домой, на родину, а тут задержка. Ну ничего, пройдет еще несколько дней, и они будут в советской зоне.

Подходила третья неделя пребывания моряков в «Вайлдфоресте». Каждый день в лагерь въезжали десятки «студебеккеров», которыми управляли белозубые негры. Машины разворачивались у здания на площади. Американский офицер выходил из офиса, вскакивал на подножку головной машины, и грузовики медленно двигались по его указанию.

Вывозили из лагеря по национальностям. Сначала французов, потом голландцев, болгар, поляков и последними русских. На всех машинах крупными белыми буквами было написано: «Displaced people»[42].

В надписи было что-то унизительное, но никто не хотел замечать этого: ведь машины повезут на родину. Люди готовы были ехать на чем угодно, идти пешком, ползти, только бы скорее попасть домой.

Когда уезжали советские граждане, моряки провожали их и, с завистью глядя им вслед, кричали:

— Передайте привет Советскому Союзу! Скоро и мы за вами. Обещали на днях отправить!

Но «скоро» не приходило. Уже несколько раз капитаны являлись к Бриксхэму и просили ускорить их отправку домой..

С лейтенантом у них установились дружеские отношения. Он симпатизировал русским, и почему-то особенно морякам. Когда приходили капитаны, Ральф весело встречал их, вытаскивал сигареты, усаживал в своем кабинетике и, добродушно улыбаясь, говорил: