— Это не пароход, а парусник. Поняла? — назидательно замечает Роман.

— Все равно. Пусть парусник. Очень хочу посмотреть.

— Устроим на днях, — уверенно говорю я.

— Ну, так как же с обедом? Может быть, ко мне поедем? — предлагает Женя, когда мы подходим к трамвайной остановке.

От обеда мы отказываемся и решаем встретиться с ней вечером. Женя уезжает, а мы с Романом идем на «Товарищ».

— Как понравилась тебе моя Жека? — лукаво спрашивает меня Роман. Он и без моего ответа видит, что понравилась.

— Очень! Простая и плавает здорово.

— Плавает — это что! Вот на лыжах она очень хорошо ходит. Призы имеет.

Вечером встречаемся снова, идем в кино, а потом провожаем Женю домой. На улицах людно, тепло и пахнет цветами. Как жаль, что ни завтра, ни послезавтра нельзя будет сойти на берег! Теперь это правило и мне кажется несправедливо жестоким. Но Женя обещала прийти на «Товарищ», — значит, я все-таки увижу ее в эти два дня.

Мы возвращаемся на судно только к двенадцати ночи. Усталые бросаемся в койки. У меня удивительно хорошее настроение. Мне хочется поговорить с Ромкой о Жене, но он уже не отвечает на мои вопросы. Спит.

Женя пришла на «Товарищ» с Ромкой. Практиканты смотрели на нее с восхищением. Мы с гордостью водили ее по судну, показывали наши кубрики, мачты, паруса, штурвал. Она всему удивлялась. Первый раз в жизни девочка попала на парусник. Обойдя почти весь корабль, мы привели Женю в красный уголок, где стоял стол, покрытый кумачом, рояль и дощатая эстрада.

Женя села за рояль. Сначала она наигрывала какие-то мелодии, потом стала напевать «Девушку из маленькой таверны». Песенка про сурового капитана и девушку, которая бросилась со скалы в море, была наивная, но мы любили ее. Иногда пели сами хором под гитару, сидя на баке.

Женя пела приятным, несильным, чистым голосом. Мне казалось, что поет она очень хорошо. Ромка немного посидел в красном уголке, но скоро куда-то исчез. Мы остались с Женей вдвоем.

Она пела:

Девушку из маленькой таверны Полюбил суровый капитан, Полюбил за пепельные косы, Алых губ нетронутый коралл, За который грубые матросы Выпивали не один бокал…

Я смотрел на Женю и думал. Ведь это она поет про себя. И суровый капитан есть. Это я. И белый бриг… Тени в углах, легкое покачивание судна, большая керосиновая лампа, спускающаяся с подволока, глуховатые звуки разбитого рояля настраивали меня на романтический лад. Мне казалось, что время отодвинулось на сотню лет назад и сейчас к нам войдет капитан в высоких лакированных ботфортах, в шляпе с белым страусовым пером, церемонно поклонится Жене и скажет что-нибудь вроде: «Тысяча чертей! Опять капитан с «Четырех ветров» зашел в гавань под полными парусами. Придется отпраздновать такое событие в кабачке «Золотая подкова»».

Дверь действительно открылась, и в красный уголок ввалился не капитан в ботфортах, а Герман Сахотин с несколькими практикантами. Они вернулись с берега. Я сразу заметил, что все ребята слегка навеселе.

Герман увидел Женю, сделал огромные глаза, опустился на одно колено и начал в своей обычной шутовской манере, какой он разговаривал с девушками:

— На колени, кабальеро! На колени! Нашу прогнившую галеру посетила прекрасная королева. Я не знаю, откуда она, но уже готов присягнуть ей в верности. Пусть она посвятит меня в рыцари своего двора… Ведь при посвящении полагается поцелуй. Вы согласны, очаровательная королева?

Женя перестала играть. Она с любопытством смотрела на Сахотина. Теперь меня злила болтовня Германа, которой я так недавно восхищался.

— Ну хватит дурачиться, — сказал я, поднимаясь со стула. — Дайте послушать…

— Ах, пардон! Я вас и не заметил. Оказывается, мы опоздали. Прелестную королеву развлекает разочарованный Пер Гюнт. Какое любвеобильное сердце!

Сахотин вскочил с колен. Последнее время он злился на меня, старался задеть чем-нибудь. Никак не мог простить пренебрежительного отношения к себе и разоблачений, сделанных Маевским.

Я подошел к нему вплотную:

— Замолчи!

— О, вы невежливы, мой Пер Гюнт. Я не знал, что вы уже забыли свою златокудрую Сольвейг и присягнули на верность другой. Ах, сердце, сердце! Как недавно это было. Бедная Сольвейг!

Сахотин явно издевался надо мной. Он говорил громко, так, чтобы весь разговор слышала Женя.

— Замолчи, а не то… — прошипел я, сжимая кулаки.

— А не то что? Убьете или выкинете за борт? — кривлялся Герман.

Женя подошла к нам:

— О чем это вы, мальчики? Не ссорьтесь. Познакомимся. Меня зовут Женя.

Сахотин пожал ей руку.

— Видите, какой сердитый ваш Пер Гюнт. Не разрешил даже пошутить. Надежный защитник.

— Почему вы называете Игоря Пер Гюнтом? Он совсем не похож на него.

— О, это печальная история. Игорь ее сам вам расскажет. Не правда ли? — повернулся ко мне Сахотин.

Я ничего ему не ответил. Настроение испортилось. Женя еще поиграла на рояле, но больше не пела. Скоро она собралась домой. Я пошел ее проводить. Шли молча. Чувствовалось, что между нами возникла какая-то натянутость.

— Свинья этот Сахотин. Правда? — наконец проговорил я, надеясь в душе, что Герман произвел отвратительное впечатление.

— Почему свинья? — с вызовом в голосе отозвалась Женя. — Веселый, остроумный. Здорово он тебя разыграл. А кто это Сольвейг? Твоя знакомая? Ее так зовут?

— Бывшая. Я ее не видел уже несколько месяцев. Раззнакомились навсегда.

— Почему же?

— Это длинная история, Женя. Я ее очень любил… эту девочку.

— А она?

— Она… нет.

— Ты и теперь ее любишь?

— Не знаю. Нет, наверное.

— Ну да! Что-то не верится.

— Правда. Рассказать тебе, как все было?

— Если хочешь…

Мы поднялись на бульвар. Внизу лежал залитый электрическим светом порт. Слышался отдаленный грохот лебедок. Таинственно проплывали в черноте гавани зеленые и красные огоньки портовых буксиров. Пахло ночной фиалкой. Смеялись девушки. Мимо медленно лился поток гуляющих. Мы выбрали дальнюю скамейку. Сели рядом, и я рассказал Жене все. Про Юльку, про свои чувства, про Костю Лютова, про обиды… Мне хотелось говорить. Я волновался. Никому — ни маме, ни Ромке — не сумел бы я рассказать всю историю так, как рассказал ее Жене. Ведь она была девочкой-сверстницей и лучше других могла понять все, что я пережил, думал, чувствовал. Она не перебивала меня. Когда я замолчал, Женя сказала:

— Ты не огорчайся, что потерял эту девочку, Гоша. Она нехорошая. Скажи, ты постоянно помнишь о ней?

— Теперь нет.

— Забудь ее совсем. Твоя Юлька не стоит того, чтобы о ней думать. Пошли, — ласково сказала Женя, беря меня за руку.

Проводив Женю до трамвая, я вернулся на «Товарищ». На палубе, где было отведено место для спортивных упражнений, боксировали. Я подошел и встал в задний ряд болельщиков, наблюдавших за боем.

На импровизированном ринге пританцовывал Сахотин, нанося звонкие удары неуклюжему Ахундову — ученику из бакинской мореходки. Сахотин умел боксировать, но всегда старался выбирать себе противников послабее. В соревнованиях по боксу он никогда не участвовал, зато любил рассказывать о случаях, где его неизменно выручал бокс.

Раздался гонг, и судья закричал:

— Брэк! Победил Сахотин!

Он подошел к Герману, поднял его руку, как это делается на настоящих матчах. Сахотин, самодовольно улыбаясь, начал расшнуровывать перчатки.

— Может быть, кто-нибудь еще хочет провести тренировочный бой на три минуты?

В кругу молчали. Сахотин расправлял плечи. Тогда вдруг неожиданно во мне поднялась злость. Все меня раздражало в худосочной фигуре Сахотина: его улыбка, наглый вид, похлопывание перчатками одна о другую, его глаза, торопливо, с опаской шарящие по стоящим — нет ли противника сильнее, пританцовывание…

В одну минуту он сделался мне ненавистным.

— Что же, нет желающих? — спросил, оглядываясь, Сахотин. И тут мы встретились с ним глазами. Он сразу отвел их, а я почувствовал, что Сахотин боится меня. Он понял, что если я сейчас выйду, то это будет уже не тренировочный, не товарищеский бой…