— Значит, тебя попросили. И кто ж это? Позволь узнать.

— Один мальчик… Наш сосед, Саша.

И опять так спокойно: «Мальчик, Саша». Может быть, завтра этот Саша пошлет ее рыть землю, таскать кирпичи, и она так же, не рассуждая, пойдет?

— Но ведь ты должна была знать, — жестко проговорила Валентина Григорьевна, — что я бы не разрешила тебе печатать эти анкеты.

— Наверное, — подумав, ответила Лена.

— И все-таки напечатала! — Бабушка стала нервно сдергивать с пальцев перчатки-паутинки. — Как же это можно расценивать, моя милая? Очевидно, какой-то Саша для тебя дороже родной бабушки.

— Это неправда! Я так не думаю. И что тут особенного? Ну, напечатала. Разве что-то плохое сделала?

— Боже мой! — воскликнула Валентина Григорьевна. — Я не узнаю тебя! Ты стала совершенно невыносима!

— Нет! — Лена тряхнула головой. — Нет, я прежняя. Но я… — Губы ее задрожали. — Но я не хочу быть такой… Ты, наверно, не знаешь, что во дворе меня даже называют монашкой. Да, называют. А я не хочу этого. Не хочу!

И словно с крутой горы сорвалась Лена — уже не могла остановиться.

— Ты думаешь, что меня могут интересовать только французские книги и бесконечные гаммы, гаммы! Почему ты считаешь, что я должна быть какой-то особенной?! Я хочу быть, как все. Хочу дружить, с кем мне нравится. А ты даже Пенку не пустила. И почему ты распечатала это письмо? Оно же мне адресовано! Мне лично.

— Что ты говоришь! Негодная девчонка! — Валентина Григорьевна топнула ногой. — Сейчас же замолчи!

— Нет, я скажу. Скажу! — Лена поняла, что сейчас скажет все. Скажет самое главное, что уже давно не дает ей покоя. На секунду ей стало страшно, очень страшно. Но не сказать она уже не могла. — Ты думаешь, я не знаю, зачем ты прячешь ключ от почтового ящика. Знаю! Ты боишься, что я могу прочитать письмо отца. Ведь мне все известно — он живет в Днепропетровске. Он много раз писал сюда, но ты не отвечала. Ты его ненавидишь. А я не верю, что отец такой плохой, как ты говоришь. Не верю!

Лена уронила голову на колени и разрыдалась.

А Валентина Григорьевна стояла перед нею, и в виски будто молотком стучало: «Она знала! Знала!..» Ей хотелось опуститься рядом с внучкой и тоже плакать. Но что-то удерживало. Может, те горькие слова, которые бросила ей в лицо Лена. Разве она этого заслуживает? Сколько лет посвятила девочке, все мысли были с ней. И вот — благодарность…

Пошатываясь, Валентина Григорьевна вышла.

Лешка поставил в углу, возле вешалки, лопату и вошел в комнату. Отец с работы уже возвратился. Он сидел за столом с газетой, рассеянно ковырял в тарелке вилкой.

— Садись-ка, работничек, поешь, — со сдержанной улыбкой сказала мать.

Лешка отправился к умывальнику. По дороге дернул за косичку сестренку Нюську, игравшую с рыжим котенком Зюзей в больницу. Нюська сердито сказала:

— Не мешай! Уколы делаю.

Едва Лешка подставил руки под струю воды, как скривился от боли. На правой ладони белел вздувшийся пузырь. «Вот черт! А всего третий день работаем».

— Эй, докторша, бюллетень можешь выдать?

— У тебя аппендицит? — серьезно спросила Нюська.

— Ха! Стал бы из-за такой чепухи беспокоиться! У меня шестой палец растет.

— Шестой палец? — Нюська вытаращила глазенки.

— Пожалуйста, полюбуйся! Видишь, только начал расти. Еще маленький. И белый, потому что здесь ноготь будет.

Нюська поверила. Первоклашка!

— Мама! Иди сюда! У Леши растет шестой палец!

Мама первый класс окончила давным-давно. Она не поверила. Зато испугалась.

— Горюшко ты мое! Какую натер водянку!

— Чепуха! — сказал Лешка.

— Тебе все чепуха! А знаешь, что от водянки может быть?

Подошел Василий Степанович.

— Ого! Как на худой покрышке вздуло. Видать, крепко потрудился. А ты успокойся, мать. Ничего страшного. Наденет рукавицы, поосторожней будет. Присохнет — заживет.

Нюська поняла, что Лешка ее обдурил, но не обиделась.

— Хочешь, вылечу? — предложила она. — Укол сделаю. Это не больно. Зюзя даже не мяукает.

Василий Степанович рассмеялся.

Как это здорово, когда отец смеется! И тут Лешка вспомнил, что сегодня отцу должны были выдать зарплату.

— Пап, — настороженно сказал он, — а ты деньги получил?

— Что, в кино небось хочешь? У матери спрашивай — все ей отдал.

«Молодец же ты, папка!» — подумал Лешка и сел к столу. Уплетая лапшу, он принялся рассказывать, как идут дела во дворе.

— Нам, главное, бугор у сарая сравнять. Баскетбольную площадку будем на том месте делать… Тяжело. Земля твердая и камней много. Хорошо, Сергей Сергеич пришел помогать. Да еще четверо жильцов копали. А то бы все ребята, наверно, разбежались…

Лешка рассказывал, а Василий Степанович стоял у окна и смотрел во двор. Большие руки его были сложены за спиной.

Лешка и не подозревал, что отец в ту минуту вел мысленный разговор с начальником стройки… Ну, что бы стоило тому разрешить на денек пригнать сюда бульдозер? Ладно, если не на день, то хотя бы на несколько часов. Какая бы ребятишкам помощь!

На другой день, часов около двенадцати, когда ребята уже наработались и лишь самые заядлые еще ковыряли лопатами, на улице раздался грохот гусениц, и во двор въехал бульдозер.

— Это отец, — радостно крикнул Лешка и бросился навстречу стальной машине.

Действительно, за лобовым стеклом кабины был виден плечистый широкоскулый Василий Степанович. Приглушив мотор, он вылез из кабины — серьезный, неторопливый, в промасленном комбинезоне. И на всех лицах мальчишек и девчонок — курносых и рыжих, румяных и конопатых — был написан такой восторг, что и он не сдержал улыбки.

— Ну, показывайте, что тут стричь, утюжить?

Перебивая друг друга, размахивая руками, ребята принялись объяснять. Василий Степанович ничего не понял. Но он и сам видел, что нужно делать.

— Все ясно, — сказал Василий Степанович и полез в кабину.

Это была работа! Рычащая махина подъезжала к бугру, стальные балки, похожие на исполинские руки, опускали широченный сверкающий нож: мотор ревел громче, и земля, никак не желавшая покоряться лопатам в ребячьих руках, дробилась, рассыпалась и бесшумным валом катилась впереди бульдозера. Потом еще заход, еще, еще… И словно не было бугра! Ровное место. Утрамбовать, разметить, и готова площадка. Ставь столбы, натягивай сетку…

Рев бульдозера никого не оставил равнодушным. И малые, и взрослые высыпали во двор.

Не мог усидеть на месте и Ретюнский. Всеобщее возбуждение, ликующие ребятишки, неотступно ходившие за бульдозером, и сам этот стальной неутомимый труженик вдруг убедили его, что дворовая стройка — это уже реальность, а не только разговоры.

Что ж, раз это так, то кому, как не управляющему домами, следует возглавить ценное начинание! А то некоторые уже называют его бюрократом. Э, нет. Ретюнский не так глуп! О нем еще в газетах напишут!

И Гром Громыч принялся руководить. Он деловито расхаживал по двору, становился на пути ползущего бульдозера и рукой показывал, куда ехать, где разворачиваться. Василий Степанович и сам знал, куда ехать и где разворачиваться, но с удовольствием выполнял команды управдома. «Раз сам вошел во вкус, — думал Василий Степанович, — значит, будет помогать».

А Ретюнский уже подходил к группе жильцов. Удовлетворенно кивнул в сторону бульдозера:

— Какой утюжок, а! — и тут же озабоченно добавил: — Очередь за вами, товарищи жильцы. На днях объявим воскресник.

Вот что значит техника! Думали, что провозятся с земляными работами неизвестно до какого времени, а Лешкин отец за один день сделал. К восьми часам вечера на месте ухабистого, изрытого и неуютного двора простиралась, ровная, как озеро, площадка.

До чего же он стал большой, просторный! Будто настоящее футбольное поле. Некоторые даже предлагали: зачем нам площадка? Поставим футбольные ворота, и порядок! Здорово бы, конечно! Но нельзя. Нужно, чтобы всем было весело. Вон сколько анкет напихали в ведро!