Мхотеп больше не был собой, вместо этого он превратился в натянутую тетиву, выверяя момент, когда его руки с быстротой стрелы, сжали змеиное горло. Отбросив кобру, он предоставил ее царской страже. Когда с чудовищем было покончено, визирь медленно подошел к упавшему на колени, дрожащему всем телом заклинателю.

— Тебе не будет прощения, молись свои богам, чародей из Меира, — спокойно произнес он приговор своего повелителя.

— О, милосердный господин! Я не хотел зла царской дочери. Это случилось, потому что в ней живет тайная сила, о которой она скоро узнает с твоей помощью, великий визирь. Отпусти меня, и я обещаю, ты станешь могущественным правителем, получив в жены ту, которая уже живет в твоем сердце! — чародей смотрел заискивающе, осмелев от того, что их разговор никто не мог слышать.

Глаза цвета нильской воды наполнились гневом, который затопил душу Мхотепа:

— Как смеешь ты, ничтожное темное создание, говорить такие вещи! Афири мне словно дочь, которую я воспитываю и оберегаю! Ты не захотел принять легкую смерть, теперь же встретишься с царскими палачами!

Прежде чем Мхотеп смог отойти, заклинатель, вцепившись в полу его длинного схенти, прошипел сквозь зубы свои последние слова:

— Ты пожалеешь об этом дне, визирь. Ты будешь жалеть о нем не только в этой жизни, но и каждый раз, возрождаясь в другой. Твоя пытка будет гораздо мучительней моих. Сегодня будут терзать лишь мое тело, но не мою душу. Ты же, слепо, как священный скарабей, который катит солнце по небосводу, будешь повторять один и тот же путь, от рождения до смерти, круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом… — он все повторял и повторял это, громко издевательски смеясь.

Мхотеп с силой отшвырнул заклинателя, передав страже. В его ушах еще долго звенел безумный смех и слова брошенного проклятья.

Госпожа, сладостная любовью, говорят мужчины.

Повелительница любви, говорят женщины.

Царская дочь, сладостная любовью,

Прекраснейшая из женщин.

Отроковица, подобной которой никогда не видели,

Волосы ее чернее мрака ночи.

Уста ее слаще винограда и фиников…

(Поэзия Древнего Египта)

Царская ладья медленно рассекала спокойную гладь величественной реки. На удобных мягких сидениях под роскошным пологом, разместилась дюжина вельмож, вышколенные рабы, словно тени сновали там и тут, стараясь угодить всем гостям этого плавучего дома.

По берегам кипело царство природы. Жизнь бурлила в зарослях тростника и папируса. Стаи неугомонных суетливых ибисов вылетали с криками, растревоженные всплесками весел огромного судна, которое вторглось в их мир непрошеным гостем.

Афири разглядывала все это великолепие с неподдельным восхищением, сидя почти на самой корме, под испуганными взглядами своих нянек. Джер возбужденно втягивал воздух, напрягал грациозное тело, которое играло под темной атласной шкурой, готовясь к прыжку, когда очередная птица взвивалась ввысь из своего зеленого убежища.

Иногда девушка, перегнувшись через борт судна, вглядывалась в мутную нильскую воду, стараясь уловить движение ее подводных потоков, увидеть спинки играющих рыб и водяных змеев. За последние четыре года Афири стала совсем взрослой, день ото дня превращаясь в восхитительно прекрасную юную деву, от которой нельзя было оторвать глаз. Шелковистая оливковая кожа, большие яркие глаза цвета редкой черной жемчужины, изящная, словно идеально вылепленная мастером ушебти, хрупкая фигурка.

Сегодня на ней не было богатого придворного наряда. Она выбрала легкий белый калазирис, который почти не скрывал от посторонних глаз ее обворожительную наготу. Несколько золотых браслетов на тонких запястьях и лодыжках были единственными украшениями, которые она позволила одеть на себя. Во взгляде юной царицы уже чувствовалась власть над всем, что было подле нее, и она хорошо это понимала. Никто не мог без страха смерти открыто смотреть на Афири. Никто, кроме того, кого она хотела всегда видеть рядом.

Мхотеп чувствовал себя как сокол на привязи у царственной охотницы. Сегодня он старался не смотреть на свою повелительницу, пряча глаза в глубине зеленовато-серых вод. Но, несмотря на все старания, мудрому, закаленному жизнью визирю не удавалось смирить ожесточенное биение сердца, которое прорывалось через гладкие пластины великолепного золотого нагрудника.

Почему на него так действует ее голос, молодой и звонкий, как колокольчик на шее Джера? Почему его взгляд иногда предательски проскальзывает по нежным изгибам, едва скрываемым тонкой, как паутина хлопковой тканью, почему в этот миг вдруг становится нечем дышать, словно мальчишке, впервые познавшему над собой власть женственности?

Он старался привести в порядок свои мысли, отшучивался, когда она обвиняла его в излишней серьезности, ведь эта прогулка вне стен дворца была для нее приключением, в котором можно отдохнуть от длинных приемов, однообразия их ленивого, разнеженного существования.

Мхотеп всегда знал о вреде подобного образа жизни: достаточно было взглянуть на болезненное тело правителя и его приближенных, погрязших в лени, пьянстве и похоти. Он, как мог, старался оградить свою юную госпожу от этой темной стороны придворной жизни. Когда царские пиры перерастали в омерзительные оргии, а зрелища становились слишком кровавыми, он приказывал увести Афири в ее покои. Там под его бдительным оком был создан особый мир для воспитания утонченной и изысканной натуры.

Здесь не чувствовалось затхлого, пропитанного тяжелыми благовониями запаха. В больших просторных комнатах было собрано множество прекрасных произведений искусства. Редкие птицы, привезенные с дальних берегов, наполняли своими журчащими голосами светлые, искусно обставленные комнаты, которые вели в открытый двор с прекрасными благоухающими цветниками. В этой части дворца даже была собственная библиотека, Мхотеп хотел, чтобы Афири могла сама прочесть любой свиток, без помощи писца. Она же любила выводить на листах папируса замысловатые рисунки, пытаясь повторить увиденные на фресках сцены.

Царевна прекрасно плавала, каждый день подолгу резвясь, словно проворная рыбка, в огромной купальне, которую Мхотеп приказал расширить и украсить самым искусным мастерам. Он обучил Афири стрельбе из лука, борьбе на кинжалах. Ее няньки только всхлипывали, глядя на такое неподобающее статусу воспитание, иногда донося обо всех этих «ужасах» фараону. Однако, правителю не было никакого дела до своей дочери, к тому же он привык во всем доверяться своему визирю, который ни разу его не подводил.

Мхотеп старался все держать под контролем, привычка была выработана годами. Но в этот день, на скользящей среди нильских берегов ладье он не мог оставаться спокойным и невозмутимым. Юная царица была слишком прекрасна в этот утренний час, одетая нежным солнечным светом, который заставлял сверкать опалом радужки ее глаз, играл на золотистой гладкой коже, подчеркнутой белым калазирисом.

Ее близость сейчас была почти невыносима, каждое грациозное движение ее гибкого юного стана, каждый легкий взмах руки отзывался в нем подобно грозовым раскатам, вскрывая ощущения, совершенно чуждые тем, что он испытывал раньше, глядя на свою маленькую царицу. Но скрыться из этого плавучего плена было некуда, и пытка продолжалась дальше.

Он осознал вдруг, словно прозрев от какого-то затмения, что девочка, которая росла у него на глазах, которую он воспитывал и оберегал как редкий нежный цветок, уже не была ребенком. Утонченный эстет, он не мог не видеть, что теперь перед ним во всей своей гибельной силе предстала ее новая сущность, манящая, словно тенистый сад уставшего путника, сладостная, словно нектар самых ароматных плодов на свете, обжигающая, словно самая жгучая пряность и нежная, как дикий мед.

Мхотеп внезапно вспомнил тот день, когда отправляемый им на казнь чародей, произнес свое темное проклятье: «Твоя пытка будет гораздо мучительней моих!». Так вот, о чем говорил тот бес в обличье человека! Вот оно страдание, которое будет выворачивать его кости с мастерством палача!