«Надень сари. Чтобы позлить Ширли Моллисон. Ну же, надень сари».

Глупая мысль, безумная, неправильная, и, что ещё хуже, её высказал голос Барри. Барри мёртв; вот уже пять дней она скорбит о нём, а завтра его закопают в землю. Парминдер не могла спокойно об этом думать. Идея захоронения была для неё неприемлема: тело медленно гниёт в почве, пожираемое червями и мухами. У сикхов покойника кремируют, а прах развеивают над бегущими водами. Она снова окинула взглядом развешенные в шкафу вещи, однако к ней взывали сари, которые в Бирмингеме она надевала на бракосочетания родственников и семейные сборы. Но сейчас-то откуда вдруг эта необъяснимая тяга? Парминдер не любила привлекать к себе внимание. Протянув руку, она взялась за самое любимое, синее с золотом. В последний раз она надевала его на встречу Нового года в доме Фейрбразеров; Барри тогда вызвался научить её танцевать джайв. Эксперимент с треском провалился, главным образом потому, что сам Барри был из тех танцоров, кому многое мешает; но она запомнила, что смеялась, как никогда в жизни, — неудержимо, исступлённо, словно пьяная. Сари всегда смотрится элегантно и женственно, а кроме того, скрывает все возрастные дефекты фигуры; мать Парминдер в свои восемьдесят два года носила исключительно сари. Парминдер стесняться было нечего: её фигура оставалась такой же изящной, как в двадцать лет. И всё же она вытащила из шкафа длинный тёмный купон и приложила его к себе поверх домашнего халата. Украшенная тончайшей вышивкой материя ласкала босые ноги. Появление в таком виде означало бы тайную шутку, понятную только ей и Барри: как «дом бычком», как все комичные замечания, которые отпускал Барри в адрес Говарда, когда выходил вместе с ней после долгих, изматывающих заседаний совета. На душе у Парминдер лежала страшная тяжесть, но разве не учит священная книга «Гуру Грантх Сахиб», что родным и близким покойного негоже предаваться скорби? Они должны радоваться, что их незабвенный друг возвращается к Господу. Сдерживая предательские слёзы, Парминдер без единого звука нараспев читала вечернюю молитву «Киртан сохила»:

Лёжа в темноте на кровати, Сухвиндер слышала всё, что делалось у них в доме. Прямо внизу раздавалось приглушённое бормотанье телевизора, то и дело перекрываемое негромким смехом отца и брата, которые по пятницам смотрели юмористическую передачу. Через площадку звучал голос старшей сестры, болтавшей по мобильнику с одной из множества подружек. Ближе всех находилась мама, которая рылась во встроенном шкафу за стенкой.

Сухвиндер задёрнула шторы и положила под дверь похожий на длинную колбасу валик от сквозняка. В отсутствие защёлки этот валик хотя бы не давал быстро распахнуть дверь, хотя бы предупреждал об опасности. Впрочем, она и так знала, что к ней никто не зайдёт. Она находилась у себя и занималась делом. Так они считали.

Она только что совершила жуткий каждодневный ритуал: открыла свою страницу в «Фейсбуке» и удалила очередное сообщение от неизвестного отправителя. Как только она заносила его имя в чёрный список, профиль менялся — и мерзости продолжались. Они могли появиться в любое время. Сегодня ей прислали чёрно-белую цирковую афишу девятнадцатого века: «Подлинная бородатая женщина, мисс Анна Джонс Эллиот». На ней была изображена одетая в кружевное платье темноволосая девушка с окладистой бородой и пышными усами. Сухвиндер считала, что за этим стоит Пупс Уолл, хотя, возможно, и кто-нибудь другой. Тот же Дейн Талли с дружками, которые всякий раз, когда она отвечала на уроках английского, издавали сдавленное обезьянье уханье. Они бы точно так же издевались и над другими ребятами с тёмным цветом кожи, просто в школе «Уинтердаун» таких больше не нашлось. Сухвиндер мучилась от позора и унижения, тем более что мистер Гэрри ни разу их не одёрнул. Как будто оглох. Наверное, он и сам считал, что Сухвиндер Каур Джаванда — обезьяна, волосатая обезьяна.

Лёжа на спине поверх одеяла, Сухвиндер больше всего хотела умереть. Если бы усилием воли можно было совершить самоубийство, она бы пошла на это не задумываясь. Смерть недавно забрала мистера Фейрбразера, а почему не её? А лучше всего было бы поменяться с ним местами: у Нив и Шивон по-прежнему был бы отец, а она, Сухвиндер, просто ушла бы в небытие, растворилась, пропала без следа.

Ненависть к себе, как рубашка из крапивы, жгла и саднила каждую клеточку её тела. Нелегко было минуту за минутой держать себя в узде, терпеть, не двигаться, оттягивать одно-единственное дело, которое только и могло дать ей избавление. Приходилось выжидать, пока родные не улягутся спать. Какая мука — лежать пластом, слушать своё дыхание, ощущать тяжесть безобразного, отвратительного туловища. Сухвиндер предпочитала видеть себя утопленницей, которая опускается в прохладную зелёную воду и медленно исчезает…

Большой гермафродит, как мумия, сидит…

Стыд зудящей сыпью пробежал по телу. Она и слова такого не знала, пока Пупс Уолл не прошипел его на уроке у неё за спиной. Из-за своей дислексии она бы даже не смогла найти его в интернете. Но такая необходимость быстро отпала, потому что Пупс услужливо подсказал:

Противоречивая женско-мужская природа…

Он был ещё хуже, чем Дейн Талли (тот не отличался изобретательностью). А грязный язык Пупса Уолла каждый раз устраивал ей нестерпимую новую пытку — не могла же она отключить слух. Все прозвища, все издёвки застревали в голове у Сухвиндер прочнее любой науки. Заставь её сдавать экзамен по этим гадостям, она бы впервые в жизни заработала пятёрку с плюсом. Титьки-На-Тонну. Гермафродит. Бородатый тормоз.

Волосатая, жирная, глупая. Некрасивая, неуклюжая. Ленивая, ежедневно выговаривала ей мама, не скупясь на упрёки. Отстающая наша, повторял папа, скрывая своё равнодушие за любовным тоном. Он не разменивался на отстающих. Зачем? У него ведь есть Ясвант и Раджпал, круглые отличники.

«Бедняжка Джолли», — мягко сокрушался Викрам, просматривая её оценки.

Отцовское равнодушие всё же было лучше, чем упрёки матери. У Парминдер не укладывалось в голове, что её ребёнок может быть обделён талантами. Когда кто-нибудь из учителей заикался, что Сухвиндер могла бы успевать лучше, Парминдер торжествующе хваталась за эту мысль. «Вот: „Сухвиндер часто бросает начатое дело, ей не хватает уверенности в своих силах“. Ну? Теперь ты видишь? Учительница здесь пишет, что ты не стараешься, Сухвиндер». По поводу информатики — единственного предмета, в котором Сухвиндер достигла второго уровня (Пупса Уолла в этой группе не было, так что она изредка отваживалась поднять руку), — Парминдер пренебрежительно говорила: «Если столько времени просиживать в интернете, можно было бы и в самую сильную группу перейти». О том, чтобы пожаловаться родителям на обезьянье уханье или на бесконечные потоки желчи Стюарта Уолла, не могло быть и речи. Этим она бы только подтвердила, что посторонние тоже считают её бездарью и уродкой. А кроме всего прочего, Парминдер дружила с матерью Стюарта Уолла. Сухвиндер иногда спрашивала себя, почему Стюарт так распоясался, и приходила к выводу, что он уверен в её молчании. Он видел её насквозь. Видел её трусость, поскольку читал самые нелестные мысли Сухвиндер о себе самой и пересказывал их Эндрю Прайсу. Когда-то ей нравился Эндрю Прайс, но со временем до неё дошло, что она не имеет права увлекаться кем бы то ни было, что она — посмешище и чучело.

Сухвиндер заслышала на лестнице шаги и голоса папы с братом. Смех Раджпала зазвенел прямо у неё под дверью.

— Время позднее, — долетел из родительской спальни голос мамы. — Викрам, ему спать пора.

Из-за двери прозвучал голос Викрама, громкий и тёплый:

— Ты не спишь, Джолли?

Он давно наградил её этим ироническим прозвищем. Ясвант у него звалась Джаззи, а Сухвиндер, насупленная, безрадостная, неулыбчивая девочка, стала Джолли[8].