Этот небольшой план предусматривал, конечно, и такой случай, что Франция вступит в союз с Россией против Пруссии. В этом случае против Франции хотели ограничиться обороной. И какое же количество человек считали тогда достаточным, чтобы отразить нападение Франции?

Армию в двести пятьдесят тысяч человек!

Написано Ф. Энгельсом в конце февраля — начале марта 1874 г.

Напечатано в газете «Der Volksstaat» №№ 28 и 29, 8 и 11 марта 1874 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

НЕРАЗГОВОРЧИВЫЙ ШТАБНОЙ КРИКУН МОЛЬТКЕ И ЕГО НЕДАВНИЙ ЛЕЙПЦИГСКИЙ КОРРЕСПОНДЕНТ[411]

Лондон, 13 марта

Ура-патриотизм какого-то откормленного лейпцигского бюргера был, по-видимому, неприятно задет тем фактом, что французы, как они утверждают, до Меца[412] не несли никаких потерь в орудиях, а немцы, напротив, такие потери понесли. Охваченный пушечной лихорадкой, он просит разъяснений у знаменитого полубога Мольтке, который в ответ помещает в «Leipziger Tageblatt»[413] одно из своих забавных оракульских изречений; смысл последнего состоит в том, что хотя некоторые французские генералы во время процесса Базена[414] и сообщили неточные данные о захвате пушек той и другой стороной, но все же следует признать, что в то время как немцам удалось 16 августа взять у французов всего одну пушку, последние захватили 18-го два немецких орудия. Этим было сказано достаточно. Но неразговорчивый Мольтке должен еще прочесть лекцию, без этого никак не обойтись. Итак, он рассказывает благоговеющим олухам, что, согласно «современной тактике», артиллерия должна сражаться в самых первых рядах; потому-то немцы и потеряли две пушки. Из его слов следует, что если бы французы воздали должное этой его «современной тактике», то, по всей вероятности, они потеряли бы гораздо больше пушек и тем заслужили бы его похвалу; ведь, по его словам, австрийцы, у которых артиллерия поддерживала пехоту на самой передовой линии боя, «самым почетным образом» лишились 160 пушек. Австрийская артиллерия, как сам он изрекает, маневрировала так потому, что австрийская пехота по своему вооружению уступала прусской. Ну, а так как французские шаспо превосходили прусские игольчатые ружья, то это и послужило основанием для немецкой артиллерии делать из нужды добродетель так же, как делала это австрийская артиллерия при Кёниггреце[415]. Но у французской артиллерии не было необходимости бесцельно позволять себя расстреливать артиллерии противника, превосходящей ее своей нарезной конструкцией и подвижностью. Для Мольтке, конечно, должно быть очень неудобно, что за три дня, 14, 16 и 18 августа 1870 г., было убито и ранено 40000 немцев, несмотря на то, что метод управления французской артиллерией на его взгляд настолько неразумен, что он и теперь еще заявляет:

«Является ли при этих условиях факт отсутствия потерь или потеря одного лишь орудия особым доказательством искусности французской артиллерии или ее стойкости в бою, — вопрос этот можно оставить открытым».

Но не подумайте, хотя вас и могло бы побудить к этому несловоохотливое письмо Мольтке, что французская артиллерия действовала в те дни не вполне надлежащим образом, хотя бы даже по сравнению с немецкой артиллерией. Смелое утверждение Мольтке, будто французская артиллерия «была большей частью легко устранимым противником», является «не вполне соответствующим действительности», скажем мы, употребляя изысканное выражение самого Мольтке. Кто захочет узнать об этом более подробно, пусть прочитает книгу капитана и командира батареи 1-го восточнопрусского артиллерийского полка, преподавателя объединенной артиллерийской и инженерной школы Хофбауэра «Немецкая артиллерия в боях при Меце», Берлин, 1872, Митлер и сын[416]. Книга, стало быть, официозная! Мольтке знает, что задающие такие глупые вопросы, как наш лейпцигский бюргер, не читают подобных книг или же их не понимают, и рассчитывает, что читающие их с пониманием дела будут «держать язык за зубами».

Разглагольствования Мольтке о «новом» способе применения артиллерии не стоят и бумаги, на которой они написаны. При таком применении не только потери артиллеристами и лошадьми, но и расходы боевых припасов так огромны, что не могут быть возмещены в короткий срок. Вдобавок, в результате «новой тактики» Мольтке немецкая артиллерия во славу пауки расстреливает гораздо чаще, чем это желательно, своих собственных соотечественников. Так случилось 14, 16 и 18 августа 1870 года. «Новая тактика» привела к такой научно-запутанной артиллерийской пальбе, что пришлось посылать контрприказы и просьбы прекратить это предательское безумие — огонь по немецким войскам (см. у Хофбауэра).

Впрочем, действия немецкой артиллерии в те дни носили, как говорит сам капитан Хофбауэр, кавалер ордена железного креста первой степени и безусловный поклонник своего начальства, «импровизированный характер». Мольтке спешит назвать это выполнением «требований современной тактики», которая «предписывает, чтобы артиллерия не смела бояться» (это стиль Мольтке) «включаться в самые передовые линии сражающихся войск или же, при защите от атаки врага, держаться до последнего момента и защищать другие роды оружия». Но такие требования предъявлялись к артиллерии уже задолго до Мольтке. О «современной тактике» артиллерии ничего нельзя установить точно. До 1815 г. об этом не было написано ничего заслуживающего внимания, а с 1815 г. прусская артиллерия разлагалась от бездействия, а ее офицеры только тем и занимались, что грызлись друг с другом. С 1866 г. пруссаки уверовали в то, что они овладели пушечной премудростью, потому что случайно оказались обладателями лучшей пушки, чем некоторые их соседи. Во время французской войны они стали лишь нащупывать для своей артиллерии тактику, которая, как это ясно самым недалеким людям, должна изменяться вместе с каждым значительным усовершенствованием орудий.

Простая гуманность побуждает заняться осмеянием и посрамлением столь же наивных, сколь старчески-претенциозных оракульских, изречений Мольтке и его приспешников, изречении, с которыми они дерзают выступать в книгах, газетах, речах и письмах.

Написано Ф. Энгельсом 13 марта 1874 г.

Напечатано в газете «Der Volksstaat» № 35, 25 марта 1874 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

Ф. ЭНГЕЛЬС ДОБАВЛЕНИЕ К ПРЕДИСЛОВИЮ 1870 г. К «КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЕ В ГЕРМАНИИ»[417]

Предшествующие строки были написаны более четырех лет назад. Они и теперь сохраняют свое значение. То, что было верно после Садовы и разделения Германии, подтверждается и после Седана и основания священной германской империи прусской нации[418]. Так мало изменений могут внести в направление исторического движения «потрясающие мир» лицедейства так называемой большой политики.

Зато в их власти ускорить ход этого движения. В этом отношении виновники указанных «потрясающих мир событий» невольно достигли таких успехов, которые для них самих наверное крайне нежелательны, но с которыми волей-неволей им приходится считаться.

Уже война 1866 г. потрясла старую Пруссию до самых ее основ. После 1848 г. стоило уже немало труда вновь подчинить старой дисциплине мятежный промышленный — как буржуазный, так и пролетарский — элемент западных провинций; все же это удалось, и интересы юнкеров из восточных провинций наряду с интересами армии снова стали господствующими в государстве. В 1866 г. почти вся Северо-Западная Германия стала прусской. Не говоря уже о непоправимом моральном ущербе, который потерпела прусская божьей милостью корона, проглотив три других божьей милостью короны[419], — теперь центр тяжести монархии значительно переместился на запад. Пятимиллионное население Рейнской области и Вестфалии было подкреплено сначала 4 миллионами немцев, присоединенных путем прямой аннексии, а затем 6 миллионами немцев, присоединенных путем косвенной аннексии, через Северогерманский союз[420]. А в 1870 г. к этому прибавилось еще 8 миллионов юго-западных немцев[421], так что в «новой империи» 14,5 миллионам старых пруссаков (из шести остэльбских провинций, где, кроме того, было еще 2 миллиона поляков) противостояло около 25 миллионов, давно уже переросших старопрусский юнкерский феодализм. Таким образом, именно победы прусской армии произвели решительный сдвиг во всей основе прусского государственного здания; господство юнкерства становилось все более и более невыносимым даже для правительства. Но в то же время стремительно быстрое промышленное развитие оттеснило борьбу между юнкерами и буржуазией на задний план, выдвинув вперед борьбу между буржуазией и рабочими, так что и изнутри в общественных основах старого государства произошел полный переворот. Основной предпосылкой монархии, медленно разлагавшейся с 1840 г., была борьба между дворянством и буржуазией, борьба, в которой монархия поддерживала равновесие. Но с того момента, когда речь пошла уже не о защите дворянства от натиска буржуазии, а об охране всех имущих классов от натиска рабочего класса, старая абсолютная монархия должна была полностью превратиться в специально для этой цели выработанную государственную форму: в бонапартистскую монархию. Этот переход Пруссии к бонапартизму я рассмотрел уже в другом месте («К жилищному вопросу», второй выпуск, стр. 26 и сл. [См. настоящий том, стр. 254—253. Ред.]). Но там не было необходимости подчеркивать один факт, который здесь имеет весьма существенное значение, а именно, что этот переход был самым большим шагом вперед, сделанным Пруссией после 1848 г., — настолько отстала Пруссия от современного развития. Она все еще оставалась полуфеодальным государством, а бонапартизм — уж во всяком случае современная государственная форма, которая предполагает устранение феодализма. Итак, Пруссия должна решиться на то, чтобы покончить с имеющимися у нее многочисленными остатками феодализма и пожертвовать юнкерством как таковым. Все это, конечно, совершается в самой мягкой форме и под звуки любимого напева: «Всегда вперед, не спеша». Так, например, обстоит дело с пресловутым положением об округах. Оно отменяет феодальные привилегии отдельного юнкера на территории его имения, но лишь для того, чтобы восстановить их в виде привилегий всей совокупности крупных землевладельцев на территории всего округа. Сущность дела остается той же, только переводится с феодального на буржуазный диалект. Старопрусского юнкера принудительно превращают в некое подобие английского сквайра, но ему вовсе незачем было особенно противиться этому, так как и тот и другой одинаково тупы.