Из-за стола медленно поднимался отец. Рядом с ним стояла маленькая женщина. На улице было жарко, а она куталась в платок.

Вот, значит, куда привели они Темкиного отца. Впрочем, что тут удивительного? Просто Толик, пока они тащили свою тяжелую ношу, ни разу не подумал об этом — куда ведет Темка. И все-таки это было неожиданно — увидеть отца в одной майке за чужим столом, в чужой комнате, рядом с чужой женщиной.

Толик услышал, как загрохотало сердце. В секунду он покрылся липким потом, ноги задрожали — то ли от усталости, то ли от того, что он увидел.

А маленькая женщина в платке долго и неотрывно смотрела на Темку такими же жгучими, как у Темки, глазами, потом шагнула к нему.

— Зачем ты привел его? — спросила она Темку. — Ты же знаешь… Зачем ты привел, спрашиваю? — закричала она.

И без переходов, без всяких пауз Темка закричал в ответ ей:

— Затем, что он мой отец, понятно? Затем, что это он должен жить тут! — Темка сделался белым как стенка. — А вы? — кричал он, обращаясь к отцу. — А вы тут не должны жить! Вы должны жить у него!

Темка показал пальцем на Толика, маленькая женщина будто лишь сейчас заметила его. Она пристально взглянула на Толика.

— Слышите? — орал Темка. — Вы, так называемый Петр Иванович! Убирайтесь отсюда!..

Отец покрылся красными пятнами, стоял истуканом и ничего не отвечал. Маленькая женщина замерла тоже. Только пьяный Темкин отец оглушающе храпел, запрокинув как мертвый голову.

Темка повернулся к Толику, шагнул к нему и подтолкнул в прихожую.

Они вышли на улицу. И Толик видел, как мелко трясется Темка, будто он просидел сутки в мерзлом, стылом погребе…

После того как они вышли на улицу, Темка ни слова не сказал об отце. Ни звука. Будто ничего и не было, будто не шли они через весь город с пьяным.

— Значит, как условились, — сказал он, успокоившись, и пожал, прощаясь, Толику руку.

Целый день Толик думал о Темке.

Думал, что все его несчастья по сравнению с Темкиными, хоть, может, и не ерунда, но в общем-то, конечно, меньше, проще.

Темка знал, что значит позор, когда ведешь пьяного отца через город, Толик о таком и подумать не мог. У Темкиной матери был теперь другой муж — Толикин отец. И она требовала от Темки, чтобы он полюбил его. А Толик и представить себе этого не мог.

Нет, Темке трудней и тяжелей, чем Толику. В тысячу раз хуже!

Толик думал так, считая себя еще счастливцем по сравнению с Темкой, и Темка от этого становился в его глазах все лучше. Он хвалил Темку, он любил его. Он подумал даже, как было бы здорово, если бы Темка был его старшим братом.

Толик улыбался про себя, гордился Темкой и совсем забыл о своих бедах.

В тот же день, вечером, мама позвала Толика в магазин. Он долго отнекивался, но потом согласился, и они пошли в центр. У мамы было хорошее настроение, она все улыбалась, рассказывала Толику, каким он был маленьким. Потом замолчала.

— Однажды ты спросил меня, — сказала она. — «Мама, — спросил ты, — а что такое жизнь?» Я удивилась твоему вопросу, а ты добавил: «Мне кажется — это игра». — «Как это?» — спросила я, смеясь. «А как в игре: и грустно и смешно».

Толик улыбнулся.

— Сколько мне было тогда? — спросил он.

— Пять лет, — ответила мама.

— Что ж, все верно, — подтвердил он. — Жить — это и грустно и смешно.

Мама взглянула на него удивленно.

— Тебе было пять лет, что ты мог понимать?

— Но ведь верно? — спросил Толик, вглядываясь в маму.

— Потому и помню, — вздохнула она, — столько лет…

Они шли не спеша, говорили о всякой всячине и совсем не подозревали, что еще один квартал им остался, еще сто шагов, еще десять…

Мама остановилась. Толик взглянул вперед.

Из дверей магазина выходил отец. Он держал под руку маленькую, с черными, как у Темки, глазами женщину. По другую сторону от отца стоял Темка. Он всматривался в маму Толика, мама всматривалась в женщину. А отец и Толик глядели друг на друга.

Они потоптались немного друг против друга, и отец с новой семьей свернул в сторону.

Мама качнулась, и Толик подхватил ее. Мамино лицо было белым, губы плотно сжимались. Толик думал, она заплачет, как всегда, но глаза ее были сухими, только блестели необычно.

И еще он увидел в маминых глазах отчаянность. Будто она решилась на что-то.

— Ты знал? — спросила она вдруг сухо, и у Толика не хватило духу соврать. Да и что толку врать? Он кивнул.

Мама коротко размахнулась и ударила Толика по щеке.

Толик не обиделся, не заплакал. Он смотрел на маму, будто с высоты. Будто был он на горке, а мама внизу.

Ведь ее же он пожалел, когда не сказал про отца. Хотел, чтобы мама подольше не знала. Впрочем, это глупо, конечно. Все равно бы узнала.

— И глупо и смешно, — сказал Толик и увидел побелевшие мамины глаза.

Не узнавал Толик маму.

Все в ней переменилось: и походка, и голос, и глаза.

По комнате ходит быстро. Голос звонкий стал, словно металлу в него добавили. Не плачет, как раньше, наоборот — глаза ясные, и решительность в них. Только сама — как струна натянутая. Затронь — сорвется и больно ударит.

Ходит она по комнате, делает свои привычные дела, а сама все думает напряженно. Спросишь о чем-нибудь — молчит, не слышит, а повторишь громче — вздрогнет, обернется. «Что-что?» — скажет и тут же опять про свое думает. Толик даже пугаться стал: не случилось бы чего-нибудь с ней, не попала бы под машину, вот так задумавшись, когда с работы идет.

Но самое главное — мама к бабке переменилась. Мало с ней говорит — так, о пустяках только, о всяких домашних делах, да и то — перекинутся словом и молчат. Бабка на маму строго взирает, рассматривает ее пристально, будто диковинную бабочку, а мама на ее разглядывания — ноль внимания. Раньше бы бабка про такое мамино поведение высказалась немедленно, а теперь молчит. Чувствует перемену.

И вдруг кончилось бабкино владычество. Будто династия какого-нибудь Рамзеса Второго в учебнике истории.

Толик думал, бабы Шурино царство навечно, навсегда, а если даже не навсегда, то нелегко ее свергнуть будет. А вышло все очень просто. И смешно.

Мыла мама однажды пол. Тряпкой громко шваркала, зло по полу воду гоняла и добралась до бабки с уткнутыми друг в друга тапками. Дулась опять за что-то баба Шура. Характер проявляла. Так вот, добралась мама до бабкиных тапок и вдруг сказала:

— Ну-ка подвинься!

Не стала бабкины ноги тряпкой аккуратно обводить. Баба Шура на нее уставилась, точно филин. Поразилась маминой наглости. Потом губы поджала и отвернулась, будто ничего не слышала.

— Подвинься! — еще раз сказала мама. — Видишь, пол мою.

А бабка оглохла, приготовилась с мамой за такое покушение не говорить, пока сама не устанет.

И тут случилось.

Мама поглядела пристально на бабку, руки о передник вытерла и вдруг — раз! — подхватила стул вместе с бабкой. И на другое место поставила. Толик расхохотался. Будто мебель передвинула, неодушевленный предмет. Да так оно и есть. Какой же бабка одушевленный предмет, коли у нее души нет?

Вот и все. Баба Шура сидела, переставленная, как мебель, из одного угла в другой, и рот у нее сам по себе открылся. А закрыться никак не мог. Сидела бабка с открытым ртом, потеряв всякую царственность и всякую грозность, а Толик все хохотал, радуясь падению императрицы, приветствуя великую домашнюю революцию, и революционная сила — солдаты, матросы, крестьяне и рабыни, вместе взятые, мама то есть, — не выдержала, усмехнулась тоже.

Когда мама взяла деревянный трон и переставила его вместе с бабой Шурой в другое место, Толик удивился: какая она сильная, оказывается! Легко так стул перекинула.

Но, оказалось, мама еще сильнее. Оказалось, это только всему начало. Пролог, как в книгах пишут. Главное впереди было.