— Вну-учо-ок, золо-отко! Один ты-ы меня не покида-а-ешь…

Много он видел всяких ее кривляний. Один тот спектакль чего стоил, когда она померла будто: целый театр.

Но сегодня бабка плакала по-настоящему.

Если она вообще умела плакать, как все.

Наутро в дверь осторожно постучали.

Отец и мама складывали вещи, работа кипела, мелькали платья, какие-то кастрюли, а Толик и баба Шура молчаливо глядели на эту суету.

Толик думал, что родители уж очень торопятся, суетятся как-то. Можно подумать, люди не собирают два тощеньких чемодана, а, по крайней мере, строят дом и потому, что строят впервые, очень боятся что-нибудь забыть, что-нибудь недоделать или в чем-нибудь ошибиться.

Когда раздался стук, баба Шура резво побежала к двери и пропустила вперед круглого человечка.

Человечек был даже ниже бабки и, казалось, состоял из шаров. Один, большой, был живот, второй, поменьше, — голова. На вытянутые шары походили и руки. Человечек докатился до стола, и Толик заметил у него под носом щеточку черных, как тушь, усов.

Человечек подвигал усами и спросил неожиданно писклявым голоском:

— Кто из вас Александра Васильевна?

При этом он оглядел внимательно и отца и Толика, словно и они могли оказаться Александрой Васильевной.

Бабка зашебуршала тапками, вынимая на ходу тонкий ключик, отворила, торопясь, комод и достала из него паспорт.

— Я и есть Александра Васильевна, — сказала она независимо, предъявляя человечку паспорт.

Странное дело, кругляш не удивился, паспорт не отверг, а, наоборот, со вниманием его разглядел. Потом объявил:

— Нотариус по вашему вызову.

Нотариус — это слово было знакомо Толику, хотя и приблизительно. В его представлении нотариус был кем-то вроде судьи или прокурора — в черной торжественной мантии и в шляпе, похожей на коробку из-под печенья, тоже черной. Он что-то такое делал, что-то важное, но не судил — это точно. У нотариуса должны быть непременно очки, он должен знать все законы.

Этот же кругляш был в обыкновенной косоворотке и в широких, как театральный занавес, полотняных штанах, очки держал в жестяном футляре, несерьезно обвязанном резинкой, и совсем не походил на человека, знающего все законы.

Кругляш расстегнул папку, которую держал под мышкой, вытащил какие-то листы, «вечное перо» и спросил бабку, кивнул на отца, на маму, на Толика, будто это не люди, а мебель:

— Не помешают?

Баба Шура оглядела торжественно маму и отца, помолчала, подбирая слово, и выговорила внятно и строго:

— Отнюдь!

Кругляш склонил свой малый шар над бумагами, заскрипел «вечным пером», потом окинул всех официальным взглядом и объявил:

— Производится завещательный акт! Что завещаете, — обратился он к бабке, — недвижимое или движимое?

— А? — не поняла баба Шура.

— Имущество, говорю, какое завещаете? — закричал нотариус, думая, что, видно, бабка глуховата. — Движимое или недвижимое?

— Деньги! — сказала, серея, бабка.

— Наличные или на книжке? — спросил, успокаиваясь, нотариус.

— На книжке, — проговорила бабка.

— Значит, так, — заговорил нотариус, записывая что-то в свои бумаги. — Завещаются деньги в сумме…

— Девять тысяч…

— В новых? — охнул Толик.

— В новых! — гордо откликнулась бабка.

Нотариус отложил «вечное перо», подозрительно уставился на бабку.

— Вы кто? — спросил он, неожиданно оборачиваясь к маме и отцу.

С тех пор как кругляш вкатился в комнату, отец и мать стояли растерянные, бросив свои чемоданы, и, словно интересное кино, разглядывали происходящее.

— Я дочь, — помешкав, ответила мама. — Это мой муж, а это сын.

— Ага! — обрадованно сказал нотариус и потрогал ладошкой свой верхний шар. — Живете вместе?

— Жили, — тихо ответила мама. — Завтра уезжаем.

Нотариус вышел из-за стола, подкатился к маме. Он был, наверное, ей до плеча, не выше, и Толик едва удержался, чтобы не рассмеяться.

— На новую квартиру? Кооператив?

— Нет, — удивилась мама, — в другой город. Почему вы решили?

Нотариус вернулся за стол, удивленно посмотрел на бабку.

— Вы дочери деньги завещаете? — спросил он ее.

Баба Шура взметнула брови домиком, грозно посмотрела на маму. Будто настал ее час. Будто она прокурор теперь и вынесет свой приговор маме.

— Нет! — сказала бабка твердо. — Не дочери. А вот ему, — и повернула сухой палец в сторону Толика.

Толик засмеялся. Все понял он. Снова бабка представление ломает. На один вечер и хватило-то честности. Опять за свое. Опять за старое.

— И до совершеннолетия деньги мои не трогать! — сказала она нотариусу.

Он сморщил лоб, склонился над бумагами, но тут же откинул «вечное перо».

— Нет! — воскликнул он. — Непонятно!

И снова скатился со стула, задвигался по комнате.

— Деньги имеете, — воскликнул он, — а живете в таком помещении! — обвел он рукой комнату. — Ведь и прекрасную квартиру в кооперативе построить можно, и мебель новую купить.

Нотариус подошел к шкафу и вдруг уперся в него плечом. Шкаф скрипнул.

— Ну вот! — сказал он, словно что-то кому-то доказывал. — Видите! Рухлядь, розваль! А вы деньги мальчику завещаете.

Он подкатился к столу, уселся за бумаги. Сказал строго, глядя на бабку:

— Вы извините! Я инструкцию нарушаю, переубеждая вас! Но подумайте: мальчику до совершеннолетия еще лет шесть, а? И потом, зачем ему деньги? Вырастет, сам заработает, а вы, извините, так и помрете в этой комнатушке.

Он снял очки, постучал дужкой по столу.

— Может, у вас конфликт? — спросил он. — Может, вы сгоряча? Так я потом зайду.

Он взглянул на бабку, на маму, на отца, на Толика. Покрутил головой и стал собирать бумаги.

— А вы, это, — сказала бабка, — вы инструкцию-то не нарушайте. Записывайте, что говорят.

Нотариус посмотрел на бабку и присмирел.

— Ладно! — сказал он и заскрипел пером, повторяя под нос то, что писал: «Девять тысяч рублей… Боброву Анатолию Петровичу… по достижении совершеннолетия».

«Девять тысяч, — подумал Толик. — Девяносто по-старому». Он зажмурился, стараясь представить себе такую гору денег. Но ничего не выходило. Никак не представлялась такая гора.

Ну и ну!.. Ну и жмотина оказалась бабка! И отца и маму пытала скупердяйством и жадностью. И вот сколько накопила. Теперь не знает, куда их девать.

— Ну и ну!.. — сказал Толик, все еще удивляясь. — Ну и жмотина ты, бабка!

В первый раз назвал Толик вслух так бабу Шуру. Она взглянула на него строго, пристально: мол, лишу сейчас тебя наследства. Толик взгляд бабкин сразу понял и, хоть вслух она ничего не сказала, ответил:

— Нужны мне твои миллионы, — и, подумав, добавил: — Как собаке пятая нога.

И вдруг он услышал смех.

Толик повернулся и увидел, что мама и отец весело смеются. Толик удивился: неужели так смешно оказалось про пятую ногу у собаки, и вдруг понял — они не над этим смеются, а над бабкой. Баба Шура ждала, что они заплачут. Что они станут просить прощенья, раз такое наследство оказалось у бабки. Что они скажут: «Ладно, мы сдаемся, только дай эти деньги нам», — а они — они смеялись!

— О-хо-хо!.. — сказал круглый нотариус, глядя сквозь очки на бабу Шуру. — И чего только не наглядишься в нашей шкуре.

Он заскрипел «вечным пером» по своим бумагам, мама и отец ушли за билетами, и Толик увидел, как враз, в одну минуту осунулась бабка.

Плечи ее опустились, носик повис, она кивала головой на все, что говорил ей кругляш, совсем не похожий на нотариуса, и Толик понял: ему жалко бабку.

Не хозяйка, не владычица была теперь бабка. В серой кофте, в серых чулках сидела перед нотариусом серая сухонькая старушка, божий одуванчик.