Толик все стоял, прислонившись к пушистой березе, и вначале она укрывала его от сырости. Но потом дождь стал стекать с листьев, Толик быстро вымок, но терпеливо чего-то ждал.

Вдалеке закричали. Толик прислушался, и сердце опять заплясало в нем. Отец и Темка звали его.

— И-и-ик! — доносились голоса. — То-ли-ик!..

Толик решил молчать, но голоса стали явственней, и он расслышал в них беспокойство.

«В конце концов, это бесполезно — стоять тут и мокнуть назло себе», — подумал Толик и оттолкнулся от березового ствола.

Отца и Темку он заметил издалека — они были одеты по-походному, за плечами торчали рюкзаки.

— Давай скорей! — нервно сказал отец. — Уходим. Видишь, какой дождь!

Толик взял у Темки свой рюкзачок, натянул на мокрые плечи.

— Скорей! — повторил отец. — Если сейчас опоздаем, торчать нам тут до завтра.

Он пошел впереди размашистыми шагами, подгоняя как бы их своим примером.

— А может, останемся, Петр Иванович! — спросил весело Темка и сбросил рубашку. Капли защелкали по его спине с темным пятном. — Дождь-то совсем теплый.

— Оденься, — обеспокоенно сказал отец.

Но Темка, размахивая рубашкой и рюкзаком, молча побежал вперед, в дождь, и Толик понял, чему радуется Темка.

Толику снова стало больно, но он вспомнил себя, как глядел он утром на жеребенка, как хотел броситься в траву, усыпанную росой, как счастливо и хорошо было ему, и заставил себя понять дружка. Темка сделал все, он слышал это сам. Темка сделал все, что мог, и больше ни в чем не виноват.

Темка радовался по справедливости, Темка имел право радоваться сегодня.

Пароход медленно шел вверх по течению, преодолевая скорость реки, и Толик коротал время, глядя, как по-осеннему пузырится река под ударами дождевых капель.

Он молчал почти всю дорогу, неразговорчивым был и отец; один Темка веселился, шутил, бродил по пароходу, заглядывал во все уголки.

В город они вернулись утром, и Темка с отцом проводили Толика до трамвайной остановки. Отец смотрел хмуро. Темка же, напротив, был весел и, махнув рукой, крикнул на прощанье:

— Приходи!

Звякнув, трамвай тронулся, и Толик вдруг вспомнил толстого дядьку с трубой. Он похоронил друга и играл на улице печальную музыку, и все над ними смеялись, не понимая.

Сейчас было почти так же. «Приходи!» — крикнул ему Темка, но это прозвучало совсем не так. «Прощай!» — прозвучало это, и хоть Толик не схоронил своего друга, но потерял его. Потерял навсегда…

Трамвай уползал медленно и осторожно. Темка с отцом уменьшались, и не хватало лишь толстого дядьки с трубой, чтобы стало совсем горько…

Дома Толика встретили так, будто в самом деле явился бог. Ну, мама — понятно, она засмеялась по привычке, всплеснула руками, обняла его, словно не видела сто лет. Но бабка, с чего бы она-то… Бабка обрадовалась тоже, глазки ее засветились, она зашвыркала носом, так расчувствовалась при виде внука, будто и не надеялась увидеть его. Что-то такое случилось с ней.

Толик пожал плечами, бросил рюкзачок, помылся не торопясь, поглядывая на радостную маму.

Если бы она не веселилась так, нужно было рассказать ей про отца, рассказать, что он не вернется, но, похоже, мама совсем и не думала о старом. Все уже кончилось для нее. Кончилось благополучно, и что тут теперь говорить без толку?

Пока Толик ел, мама куда-то засобиралась, улыбаясь и приговаривая, как она удивлена, что он вернулся раньше срока.

Толик насторожился, слушая ее болтовню, а мама, покрутившись перед зеркалом, сказала:

— Я пошла!

— Куда ты? — спросил строго Толик, но мама словно и не услышала, каким он тоном это говорил.

— Так, — сказала она, — по делам. Часа через два вернусь.

Дверь за ней хлопнула. Толик сидел мгновенье с ложкой, протянутой ко рту, потом бросил ее и встал из-за стола.

— Куда ты, внучок? — запричитала бабка. — Ты-то хошь не оставляй меня, старую…

Толик взглянул с презрением на старуху и выскочил во двор.

Он бежал по улице, лихорадочно придумывая самые злые, самые тяжелые слова, которые он скажет маме. Кулаки сжимались сами собой, дыхание сбивалось, ноги наливались свинцовой тяжестью.

Впереди показалась мама. Она шла легкой, девчоночьей походкой, помахивала сумочкой, поглядывала по сторонам, улыбалась еще, наверное, широко раскрытыми прозрачными глазами.

Возле табачного киоска мама неожиданно остановилась. Сердце у Толика заколотилось еще сильней — он увидел, как в маминых руках блеснула целлофановая обертка сигарет. «Ну все! — в отчаянии подумал он. — Сама она не курит, значит — ему? Ему!..» Теперь уже все ясно. Теперь уже ничего невозможно скрыть!

Мама шла на свидание легкомысленной летучей походкой, и Толик вдруг подумал: а что сказал бы отец, увидев это? Что бы подумал он? Что сделал?

Наверное, подошел бы к маме твердым шагом и ударил ее по щеке. При всех! Толик задумался. Но почему — ударил? Какое он имеет к ней отношение? Ведь это он виноват теперь перед мамой, а она — она, может быть, делает это все нарочно. Чтобы отец понял: он ей вовсе не нужен и не собирается она всю жизнь лить из-за него слезы.

Толик замедлил шаг.

Может, плюнуть на все это к черту? Если мать и отец махнули рукой друг на друга, то что может сделать он? Какой-то мальчишка! Будь что будет в конце концов. Это их дело, как им жить. Пусть сами решают…

Ну а он? Как же он, Толик? Злость волной захлестнула его. Может, снова, как было? Решают все взрослые, а ты — молчаливая пешка. Тебе только объявляют о том, что решили они?

Мама выйдет замуж, а потом объявит ему?

Но почему, почему дети не должны думать о том, что считается взрослым?

А если это взрослое касается их может быть, даже больше, чем самих взрослых? Почему взрослые забывают про детей, когда решают свои дела? Почему дети должны быть всегда свидетелями?

Задумавшись, Толик потерял маму из виду, а когда снова увидел ее, она была далеко впереди и стояла с каким-то мужчиной. Кончики пальцев враз превратились в ледышки: мама взяла мужчину под руку, и они отправились к стеклянному кубику. Туда, где мама, отец и Толик сидели после суда.

Нет, мамина измена была не простой, а умышленной. Она шла туда специально, чтобы самой себе доказать, как плюет на то, что было.

Сейчас, сейчас он пойдет и скажет все, что надо! Вот сейчас, через минуту.

Мама и мужчина сидели на том самом месте, где были они в прошлый раз. Мужчина сидел спиной, мама — боком к Толику. Он подошел к ним. Все расплывалось в мутном тумане.

— Это подлость, — сказал он хриплым голосом, глядя на маму, и повторил: — Это подлость!

Мужчина быстро повернулся к Толику, но он не обратил на него внимания. Ему было все равно, какой у мамы мужчина.

Мама посмотрела растерянно на Толика, но эта растерянность отражалась в ее глазах только мгновенье. Она опять засмеялась и сказала:

— Ну и хорошо! И хорошо, что ты пришел. Мы сейчас обрадуем тебя.

«Обрадуют! — мелькнуло мимолетно. — Известно, как обрадуют…»

Толик медленно, словно опасаясь, перевел взгляд на мужчину — и вздрогнул всем телом. На лбу выступила испарина.

В новом костюме перед ним сидел отец.

Ноги у Толика подкосились, он сел и, облокотившись на стол, уронил голову. Кровь гулко ухала в висках, во рту было сухо и горько.

— Шампанского, — послышался далекий голос отца, и над ухом Толика что-то забулькало.

Он поднял голову. Три бокала стояли на столе, два полных, в третьем было налито на донышке.

— Ну, сынок, — радостно сказала мама, — выпей с нами! — Лицо ее горело прямо как румяное яблоко. — Выпей, выпей, — кивнула она, — сегодня можно! Сегодня мы с папой… — Она замялась, подбирая слово, счастливо взглянула на отца. — Сегодня мы помирились…

Толик деловито кивнул, хлебнул шампанское, ощутив во рту освежающую колючесть, и только тут понял, что сказала мама.

Помирились? Как помирились?… Только вчера в лесу он слышал, как отец сказал Темке, что остается. Что никуда не уходит от них, а сейчас мама говорит — они помирились.