Ион этого не знает и Сократ дружелюбно приходит ему на помощь, убеждая рапсода в том, что он на самом деле может толковать совершенно любого поэта. А раз так, то и, зная сюжеты Гомера, Иону можно с легкостью толковать и Гесиода [12]. Ион сам простодушно удивляется, почему же он на самом деле не трактует других авторов, кроме своего любимого Гомера, а хитрый Сократ тут же предлагает ему попытаться понять, есть ли во всем поэтическом искусстве нечто цельное, поэтическое, что характеризовало бы только эту профессию, или же нет.

«Ловушка самолюбия» Сократа срабатывает в этом случае примерно так же, как она срабатывает и в том случае, когда вояке Лахету предлагают порассуждать о мужестве, а прорицателю Евтифрону — о благочестиии. Сократ всегда играет на поле противника, там, где его собеседнику находиться проще всего, в той теме, где, как ему кажется, он наиболее компетентен. И вот тут–то все ошибаются…

В конечном итоге Ион полностью сдается Сократу, признает его разбирающимся в деле рапсодов лучше, чем сам Ион, а себя, увы, чересчур много о себе возомнившим [13].

Еще один пример — диалог Платона «Гиппий Больший». Встретив знаменитого софиста и своего давнего знакомого, Сократ очень правдоподобно жалуется ему, что недавно попал в трудное положение, так и не сумев объяснить своему собеседнику, что же такое «прекрасное», и просит Гиппия помочь ему в этом вопросе, уважительно подчеркивая, что этот вопрос — наверняка лишь малая часть знаний софиста. Гиппий чванливо замечает, что это даже не малая, а ничтожная часть его знаний, соглашается легко научить Сократа и незаметно для себя втягивается в такой разговор, в котором он запутывается. и с ужасом понимает, что он не только не специалист в прекрасном, но и вообще не может связно дать прекрасному даже самую общую дефиницию [14].

Или вот еще пример диалога с Алкивиадом, где Сократ демонстрирует свою привычку начинать вечный разговор о родовых и видовых понятиях на первый взгляд совсем уже бытовых вещей. Так, обращаясь к Алкивиаду, Сократ спрашивает его: «Считаешь ли ты любое воспаление глаз болезнью? Да! Но ведь ты не думаешь, что любая болезнь — это воспаление глаз?» [15].

Потрясенный таким парадоксальным началом, в дальнейшем Алкивиад готов общаться с Сократом уже совершенно на любую тему.

В разговоре с признанными специалистами Сократ использовал еще один свой излюбленный прием: поймать на противоречиях. Так, в «Горгии» Платона, Сократ сначала выясняет у своего собеседника — маститого софиста Горгия, что он учит людей красноречию, то есть способности выступать перед людьми на любую тему, даже не являясь специалистом по своему вопросу. Затем Сократ интересуется, надо ли быть человеку, овладевшему красноречием, справедливым. Узнав, что нужно быть справедливым, интересуется: может ли оратор, выучившийся справедливости, в дальнейшем пожелать совершить несправедливость? Выяснив, что нет, Сократ ловит Горгия на противоречии: выучившийся у софистов оратор, с одной стороны, знает, что такое справедливость, и не должен хотеть несправедливости, а вот при реальном общении с людьми может говорить о том, о чем он на самом деле не знает, и это — несправедливо. Следовательно, либо Горгий не знает, что же такое справедливость, либо сознательно учит людей плохому! [16]. Так, к своему вящему удивлению профессиональный софист втягивается в разговор о том, что же такое справедливое и справедливость, а в итоге оказывается посрамлен…

Выслушав позицию собеседника, мягко и очень корректно, с множеством извинений и оговорок Сократ неожиданно обрушивал его обыденные представления о предмете, добивался того, чтобы человек вдруг осознавал, что его обычные представления о жизни почему–то не срабатывают, а его собственные слова и выводы, к которым человек приходил в общении с Сократом, даже противоречат его собственному мировоззрению.

Например, в беседе с военными Лахетом и Никием, Сократ спрашивает их о том, о чем, казалось бы, бывалые солдаты не могут не знать: что же такое — мужество? Лахет уверенно говорит, что это добровольное нахождение солдата в строю, чтобы отразить нападение врага, а не бежать. Но Сократ обращает их внимание, что мужество можно проявлять и в конном строю, и в морском бою, и в болезнях, и в бедности, и в государственных делах, и при преодолении собственных страстей. И это примерно то же самое, как, говоря о скорости, следует учитывать не только скорость бега, но и скорость при игре на кифаре, при разговоре и обучении и т. д. И потому правильнее говорить о скорости как о способности достигать многого за очень короткий срок в любом деле [17].

Тогда Лахет говорит, что мужество — это стойкость души к различным тяготам. Но Сократ быстро доказывает ему, что не всякая стойкость — мужество и разумное поведение. И Ламах, по его собственным словам, негодует при мысли, что не может выразить в словах то, что у него на уме; ведь он внутри себя понимает, что такое мужество, а вот схватить его словом и определить у него не выходит и слова ускользают [18].

Присоединившись к беседе, афинянин Никий определяет мужество как знание того, чего стоит бояться, а чего не стоит. Но Сократ и Лахет быстро разбивают его доводы, показывая, что и врач, и кифарист, знающие, чего можно делать в их деле, а чего нельзя, вряд ли могут называться мужественными. Тогда Никий добавляет, что мужество — это разумное стойкое поведение. В итоге Сократ переводит разговор в плоскость того, что если мужество — это знание опасного и безопасного, то, по сути дела, мужество — это знание того, что в будущем будет добром и злом. Следовательно, мужество — это еще и наука о настоящем, прошлом и будущем. Но самое главное — это наука едва ли не обо всем на свете и особенно о добре и зле [19].

Ошарашенные этим, Никий и Лахет сдаются на милость Сократа. В итоге Лахет делает вывод о том, что раз ни он сам, ни образованный Никий так и не смогли сформулировать, что же такое мужество, то их следует отстранить от воспитания юношей и отдать их для воспитания Сократу [20].

Вообще, диалоги Платона и Ксенофонта содержат в себе описание десятков ситуаций, когда собеседники Сократа буквально впадали в шок, неожиданно понимая свое истинное незнание того, в чем они, казалось бы, были полностью уверены. Типичный пример такого разговора, это беседа Сократа с Евфидемом о том, справедливо или несправедливо обманывать людей. И вот, наконец, сбитый с толку юноша говорит: «Ах, Сократ, я уже не верю больше сам в свои ответы, потому что все то, что я раньше говорил, мне представляется теперь в другом свете, чем я тогда думал» [21].

Пообщавшись с Сократом, Алкивиад, в сердцах, высказался: «Клянусь богами, Сократ, я уже сам не понимаю, что именно я утверждаю; я оказался в нелепейшем положении: когда ты спрашиваешь, мне кажется верным то одно, то другое» [22]. Многоопытный софист Гиппий в платоновском диалоге «Гиппий Меньший» в итоге оказывается в точно таком же положении и сам отказывается принимать свои же собственные выводы [23]. Основатель эллинской софистики Протагор, которого Сократ подвел к выводу о том, что человек, творящий неправду, все равно может поступать рассудительно, был вынужден сказать: «Стыдно было бы мне, Сократ, признать это, хотя многие люди это и утверждают» [24].

И даже официальный афинский государственный прорицатель Евтифрон, сбитый с толку рассуждениями о тех самых олимпийских богах, о которых он, казалось бы, должен был знать абсолютно все, в итоге говорит: «Но, Сократ, я как–то не могу объяснить тебе, что именно я разумею. Наше предположение все блуждает вокруг да около и не желает закрепиться там, куда мы его водружаем» [25].

Окончание второго этапа являлось как бы лакмусовой бумажкой: вконец запутавшийся человек мог обидеться на себя и Сократа и в гневе уйти, а мог, напротив, проявить свою заинтересованность, и все–таки остаться с философом. (Причем, как показывает жизнь Алкивиада, Платона, Ксенофонта и многих других, иногда даже на годы и десятилетия, на всю жизнь…)