Как можно заметить, все эти пункты имели самое прямое отношение к Сократу! А поскольку господствующим в этот момент времени в Афинах становится (отраженное в работах Платона, Ксенофонта и Аристофана) убеждение, что все случившиеся проблемы Афин были связаны с тем, что боги отвернулись от афинян, само их отвращение от Афин связано с тем, что многие граждане вели себя по отношению к богам неуважительно, а это неуважительное отношение являлось производным от вредной деятельности различных учителей мудрости (сбивающих молодежь с пути истинного) и классовых врагов (типа богатых и аристократичных юнцов Алкивиада, пародирующих религиозные Эвевскинские мистерии и разбивающие статуи бога Гермеса), иметь иллюзии, что ревнительский пыл охлоса и в этот раз обойдет Сократа стороной, уже не приходилось.
Читая же Платона и Ксенофонта, становится очевидно: Несмотря на те охлократические преобразования и гонения, что имели место в период с 403 по 399 год до н. э., обычная деятельность Сократа не претерпела совершенно никаких изменений. Сократ по–прежнему ежедневно приходил в центр города, завязывал безобидные с виду разговоры с прохожими, а затем постепенно подводил их к мысли, что неправильно назначать рулевого жребием бобами, что править должны люди добродетельные и специальным образом обученные, что жизнь должна быть построена только на добродетели и разуме… В общем, вел себя так, как это оценивали и Горгий, и «тридцати тиранов»: Говорил одно и то же об одном и том же, уже зная правильные ответы, но собеседникам своим в этом не признавался. Не признавался не только потому, что боялся этих правильных ответов, а потому, что своей маевтикой заставлял людей пробуждать собственное сознание и становиться похожими на самого Сократа.
Победившему охлосу вряд ли были нужны десятки и сотни тех новых критически настроенных к ним Сократов, что каждый год порождались маевтическими беседами стареющего философа. И потому, вряд ли Сократ не отдавал себя отчет в том, что его социальное пространство сжимается, как всем известная бальзаковская шагреневая кожа.
Тот слой интеллектуально образованных людей аристократического происхождения, с которым еще с детства привык общаться Сократ, истончился в Афинах начала IV века до н. э. уже до критического уровня. Ушли в прошлое его богатые покровители, хлебосольные устроители пиров, в конце концов просто друзья, имевшие разветвленные политические связи и вполне способные оказывать воздействие на общество таким образом, как мы видели в случае с аристофановскими «Облаками», удивительным для комедиографа образом проигравшими конкурс на лучшую комедию года в тех обстоятельствах, когда, казалось бы, проиграть было невозможно.
«Тридцатью тиранами» был убит в Персии Алкивиад. Как бы к нему ни относились историки, этот человек целых четверть века был рядом с Сократом, поддерживал его морально и материально. Примечательна и сама смерть этого человека, являвшегося воспитанником великого философа. Будучи окруженный в своем доме многочисленными врагами, Алкивиад вел себя так достойно, что персы даже не решились сражаться с ним в доме и предпочли просто поджечь его. Однако и в этой ситуации Алкивиад не растерялся: частично сбив пламя, он неожиданно для врагов выскочил из дома и с мечом в руке начал избивать их. Не выдержав его натиска, персы расстреляли его стрелами и копьями, затем в знак уважения к его храбрости, позволили его подруге достойно похоронить тело Алкивиада [37].
Очевидно, что Алкивиад умирал ровно так же, как и жил, с позерством и пафосом. Однако и этот пафос, и это позерство были связаны не только с особенностями характера Алкивиада: просто он, так же как и все ученики великого философа, как Хармид и Критий (красиво погибший с мечом в руке под Мунихием), Платон и Ксенофонт, изо всех сил стремился войти в историю. И у нас нет сомнений в том, что научил их этому именно Сократ, когда–то входивший в общий круг общения с «отцом истории» Геродотом, знавший Фукидида и воспитавший Ксенофонта.
Историческое время Сократа, хронологически совпадающее с его достаточно долгой по античным меркам физической земной жизнью, близилось к концу. И хотя рядом по–прежнему были такие давние друзья, как Критон и Федон, уже выросли Платон и Ксенофонт, иногда Сократ обнаруживал других талантливых молодых людей, стареющий философ не мог не отдавать себе отчет в том, что его жизнь подходит к своему завершению. И, надо полагать, что Сократ вполне сознательно шел на такое обострение ситуации вокруг своей привычной деятельности, которое и должно было стать эффектным финалом его блестящей работы по поискам и защите добродетели. И это было явно лучше того, чем просто тихо дряхлеть и умереть от старости.
Дадим слово самому Сократу. Уже во время суда, разговаривая со своим другом Гермогеном, который удивлялся чересчур смелым заявлениям Сократа и просил его быть повежливее с судьями, чтобы те отнеслись к подсудимому лояльнее и не присудили его к чему–то чересчур строгому, философ сказал ему следующее:
«Ты удивляешься, Гермоген, что, по мнению бога, мне лучше умереть? Разве ты не знаешь, что до сих пор я никому на свете не уступил бы право сказать, что он жил лучше и приятнее меня? Лучше всех живет, думаю я, тот, кто больше всех заботится о том, как делаться как можно лучше, а приятнее всех — кто больше всех осознает, что он делается лучше. До сих пор это было моим уделом, как я сознавал; встречаясь с другими и сравнивая себя с другими, я всегда так думал о себе; и не только я, но и мои друзья всегда имеют обо мне такое мнение, не из любви ко мне, но вследствие уверенности, что сами они от общения со мной могут стать лучше. А если я проживу дольше, то, может быть, наступят неизбежные невзгоды старости, — буду я хуже видеть и слышать, хуже соображать, труднее будет мне учиться новому, скорее буду забывать, буду становиться хуже тех, кого я раньше превосходил. Если бы я этого не осознавал, и тогда жизнь моя не была бы уже жизнью…
…Как я вижу, и люди прежних времен оставляют о себе неодинаковую память в потомстве в зависимости от того, были ли они виновниками несправедливости или жертвами ее. Я знаю, что и я, если буду предан казни, то встречу сочувствие в людях, — не такое, как те, кто предаст меня казни, потому что — я в этом уверен — всегда в мою пользу будут свидетельства людей, что я ни к кому никогда не относился несправедливо и никого не сделал хуже, а, напротив, всегда старался своих друзей сделать лучше» [38].
Таким образом, мы явственно видим: в последние годы своей жизни Сократ усиленно размышлял о том, каким образом его кончина могла бы стать продолжением его борьбы за поиски и торжество добродетели и справедливости. А поскольку Сократ был именно философ, причем не просто философ, но такой, который впервые придумал диалектически противостоящий друг другу категориальный аппарат, типа «прекрасное–безобразное», можно не сомневаться, что Сократ слишком хорошо отдавал себе отчет в следующем: его добродетельную и справедливую жизнь, на контрасте методом «от противного», лучше всего могла оттенить такая кончина, которая как раз была бы антидобродетельная и несправедливая со стороны тех, кто обрек бы его на смерть. И войти Сократу в историю лучше всего было именно на конфликте с той самой несправедливостью неправильного общественного устройства, которое он всю свою жизнь так последовательно критиковал.
Мы можем с полным основанием полагать, что Сократ совершенно осмысленно шел на конфликт с тем охлократическим социумом начала IV века до н. э, который в это время уже радикально отличался от того демократического социума середины V века до н. э., когда вырос и сформировался как личность Сократ, когда он поставил своей целью познавать самого себя и служить тому обществу, которое смогло развить его так, чтобы он увидел глубинный смысл в дельфийском призыве. В том числе, совершенно осмысленно шел и на смерть еще задолго до объявления самого приговора, провоцировал своими действиями такое же общественно заметное судебное разбирательство, как это было с его учителем Анаксагором.
