Родным языком Сталина был грузинский. Исключительно на нем он разговаривал в детстве, на нем в юности писал стихи и революционные статьи. Грузинским языком Сталин от случая к случаю пользовался и в дальнейшем. В возрасте 8–9 лет Иосиф начал изучать русский. Он освоил его превосходно, как второй родной язык. Однако до конца своих дней Сталин говорил с сильным акцентом. «Акцент» сохранялся также в его письменных текстах. В целом Сталин грамотно и выразительно писал по-русски. Однако периодически допускал режущие ухо стилистические обороты и нелепое использование слов. Исследователи сталинского языка приводят на этот счет немало примеров из опубликованных работ вождя:

Немало подобных свидетельств содержится и в служебных текстах, не предназначенных для публикации. Как секретарь ЦК партии Сталин просматривал перед окончательным оформлением решения Политбюро и нередко вносил в них правку. В ряде случаев недостаточное знание русского языка подводило его. Так, постановление от 8 января 1925 г. «утвердить решение комиссии о высылке Дворжеца в концентрационный лагерь» после правки Сталина приобрело такой вид: «утвердить решение комиссии с заключением Дворжеца в концентрационный лагерь». Сталин справедливо хотел указать на то, что в лагеря не высылают, а заключают, но не сумел сделать это правильно. Фразу «не может пройти молча мимо» Сталин поменял на фразу «не может пройти молчанием»[277] и т. д.

Сведения о степени владения Сталиным другими языками туманны. До революции он несколько раз посещал Европу (Берлин, Стокгольм, Лондон, Вену, Краков). Однако вряд ли во время этих поездок у него была возможность и необходимость всерьез заниматься иностранными языками. За границу он выезжал по партийным делам и общался со своими товарищами по партии. Известную работу по национальному вопросу, в которой использовалась немецкоязычная литература, Сталин писал в 1913 г. в Вене с помощью консультантов, знавших немецкий язык. Находясь в 1913–1917 гг. в ссылке в Туруханском крае, Сталин явно пытался заниматься языками. Он просил прислать ему книги немецких авторов (хотя неясно, на каком языке). В феврале 1914 г. он писал в Париж в общество помощи русским ссыльным с просьбой прислать франко-русский словарь и какие-нибудь английские газеты. В мае 1914 г. в письме Сталина Зиновьеву содержалась фраза, позволяющая полагать, что Сталин изучал английский: «Очень прошу прислать какой-либо (общественный) английский журнал (старый, новый, все равно – для чтения, а то здесь нет ничего английского, и боюсь растерять без упражнения уже приобретенное по части английского языка)». В ноябре 1915 г. Сталин вновь писал товарищам: «Не пришлете ли чего-либо интересного на французском или английском языке»[278]. В 1930 г., находясь в отпуске на юге, Сталин просил жену прислать ему учебник английского языка[279]. Насколько серьезными были намерения Сталина заниматься языками? Как далеко он продвинулся? Ответа на эти вопросы у нас нет. Во время своих многочисленных встреч с зарубежными представителями он, насколько известно, никогда не пытался демонстрировать знание языков.

Для большей полноты понимания характера и вкусов Сталина нужно упомянуть о его склонности к грубым выражениям и шуткам. На застольях на сталинской даче распевали непристойные частушки[280]. Как упоминалось выше, по свидетельству дочери, Сталин «очень любил повторять кому угодно непристойный текст» так называемого письма запорожцев турецкому султану[281]. За несколько дней до начала войны, очевидно находясь в раздраженном и угнетенном состоянии, Сталин посоветовал наркому государственной безопасности В. Н. Меркулову послать его агента из штаба германской авиации к «еб-ной матери»[282]. Министр госбезопасности С. Д. Игнатьев жаловался, что Сталин ругал его «площадной бранью»[283]. Временами высшие советские руководители развлекались тем, что рисовали друг на друга шаржи и карикатуры, в том числе неприличные. На одном из таких рисунков, изображавшем наркома финансов Н. П. Брюханова подвешенным за гениталии, Сталин сделал надпись: «Членам П. Б. За все нынешние и будущие грехи подвесить Брюханова за яйца; если яйца выдержат, считать его оправданным по суду, если не выдержат, утопить его в реке»[284]. Очевидно, что Сталин считал это смешным и остроумным.

Грубость и непристойности были не просто игрой – они составляли суть натуры вождя. Можно предположить, что конечный результат его духовного образования, самообразования, политического опыта и характера представлял собой малопривлекательную, но чрезвычайно полезную для удержания власти смесь. Сталинское упрощение действительности, сведение ее к противостоянию классов, капитализма и социализма пережило самого Сталина и его систему. Где бы ни крылись истоки таких упрощений – в духовном ли образовании Сталина, в приверженности ли его ленинской версии марксизма, – очевидно, что классовая одномерность облегчала жизнь Сталина-диктатора. Мир, основанный на принципах классовой борьбы, позволял игнорировать реальность и презирать любые жертвы; объявлять тягчайшие преступления режима следствием исторических закономерностей, а чужие ошибки – преступлениями; приписывать преступные намерения или действия тем, кто их никогда не имел и не совершал. Упрощения служили отличным орудием социальных манипуляций в относительно малокультурной стране.

Созданная Сталиным умозрительная конструкция мира была на самом деле достаточно хрупкой и ненадежной. Слишком простая и неэффективная, она не выдерживала испытания практикой, порождала многочисленные противоречия и провалы. Однако благотворные для страны корректировки идеологической системы воспринимались Сталиным (нужно сказать, не без оснований) как угроза режиму. Поэтому ответом Сталина на требования жизни был жесткий идеологический и политический догматизм. Как неоднократно показано в этой книге, на ограниченные перемены Сталин соглашался лишь в условиях крайнего обострения кризиса. Отгораживаясь от действительности, Сталин уходил и старался увести за собой других в дебри идеологической схоластики. В личном архиве Сталина, который в значительной мере формировал он сам, почти отсутствует такой вид документов, как экспертные оценки. Зато огромная страна изучала труды Сталина о языкознании и политической экономии[285], громила «формалистов» и «космополитов». Опасаясь перемен и тлетворного влияния Запада, Сталин отвергал достижения современной науки, например генетики[286]. Он верил лишь в то, что мог «потрогать руками», что понимал и считал политически безопасным.

Сталинский догматизм и отторжение сложного в конечном счете являлись существенным препятствием для развития страны. Однако и на склоне жизни у Сталина не появилось намерений менять ту систему политического устройства, которая привела его к власти, – систему, начало которой положила его революция.

Окончательное уничтожение «левой оппозиции» в 1927 г. и в течение последующего 1928 г. переросло в победу Сталина. Верхушка Политбюро, ранее скрепленная борьбой с Троцким и Зиновьевым, начала распадаться. Нараставший социально-экономический кризис сопровождался кризисом высшей власти. Эта горючая смесь окончательно взорвала революционную большевистскую систему. Катализатором взрыва служил провал государственных заготовок хлеба из урожая 1927 г., сигнализировавший об очередном кризисе нэпа. Нэповская модель развития оказалась уязвимой по целому ряду причин. Рыночные взаимоотношения государства с крестьянством изначально противоречили доктринальным установкам большевиков. Несмотря на печальный опыт «военного коммунизма», правящая партия продолжала проповедовать радикальный социализм и преследовала частную экономическую инициативу. С другой стороны, советское сельское хозяйство оставалось очень слабым. Оно не могло немедленно дать тех ресурсов на проведение индустриализации, которые хотело получить государство. Все течения в руководстве партии: и «правые», и «левые», и колебавшееся между ними «болото» осознавали необходимость корректировки нэпа и наращивания индустриализации. Проблема заключалась в поисках (как правило, методом проб и ошибок) оптимальных методов такой корректировки. Однако поле для поисков существенно ограничивалось из-за острейшей борьбы за власть. Политическое противостояние, необходимость соответствовать догмам, как всегда, губили экономику. Лидеры, претендующие на единоличную власть, использовали кризисы как удобный момент для ее захвата, принося в жертву консолидацию и экономическую рациональность. В конце 1920-х годов таким лидером был Сталин. Причины кризиса конца 1927 г. были традиционными и понятными для руководства страны. Ошибки ценовой политики, увеличение вложений в индустрию и другие факторы подрывали общий экономический баланс и заинтересованность крестьян продавать хлеб государству. В предыдущие годы вполне успешно вырабатывались и рецепты преодоления подобных кризисов. В 1928 г. такой рецепт предстояло найти вновь. Первоначально Политбюро занималось этим сообща и единодушно. Не отвергая экономические стимулы, на этот раз решили опробовать усиление административного нажима на крестьян. В рамках кампании силового изъятия хлеба высших руководителей страны начали отправлять в командировки в основные зернопроизводящие районы. Своим присутствием и угрозами они подталкивали активность местных чиновников. Молотов, отправленный на Украину, сообщал Сталину в первый день нового 1928 г.: