На внешнеполитическом поле мюнхенская политика не оставила Сталину иного выбора, как попытаться вбить клин между западными демократиями и Гитлером. Этой задаче служила серия демаршей, осуждавших Великобританию и Францию и, напротив, приглашавших Германию к улучшению двусторонних отношений. Наиболее весомо такие заявления прозвучали в докладе Сталина на XVIII партийном съезде в марте 1939 г. В выступлении, названном на Западе «речью о жареных каштанах», Сталин предупредил британцев и французов, что не собирается таскать для них каштаны из огня, что считает их провокаторами, стремящимися столкнуть СССР с Германией. Немцам же Сталин заявил, что западным странам не удалось «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»[443]. Буквально через несколько дней хрупкое перемирие в Европе было взорвано. Гитлер, уверенный в своей безнаказанности, захватил всю Чехословакию. Даже оптимистам становилось ясно, что Мюнхен вел к мировой войне. Акции Сталина как третьей силы поползли вверх. Он получил возможность выбирать.

Весна и лето 1939 г. прошли в бесконечных дипломатических маневрах и переговорах. Разобраться в их сути и реальных намерениях сторон было непросто самим участникам событий, не говоря уже о современных историках. Никто не доверял никому, каждый старался перехитрить партнера. Переговоры СССР с Великобританией и Францией не стали исключением. Они шли трудно и плохо, несмотря на усилия советского наркома иностранных дел М. Литвинова[444], связавшего свою политическую репутацию с курсом на сплочение антигитлеровских сил с участием СССР. В начале мая 1939 г. Сталин сделал решительный шаг, отправив Литвинова в отставку. Наркомом иностранных дел по совместительству был назначен председатель правительства Молотов. Это был, несомненно, дружественный жест в сторону Германии. Кроме того, с приходом Молотова изменился механизм принятия внешнеполитических решений в СССР. Сталин сумел полностью сосредоточить внешнюю политику в своих руках, не только по существу, как было и ранее, но также технически. Молотов как постоянный собеседник или слушатель был более удобен для Сталина, чем Литвинов, довольно редко посещавший сталинский кабинет. Этот организационно-политический аспект сыграл важную роль. Сталин приспосабливал систему высшей власти к своим привычкам и ритму жизни. Замена Литвинова Молотовым была частным случаем такого приспособления.

Чего больше хотел Сталин – нажать на западных партнеров или протянуть руку нацистам? Существует соблазн полагать, что Сталин задолго до рокового 1939 г. принял твердую линию на сближение с Гитлером. На поверхности лежат такие аргументы, как родство тоталитарных режимов и недоверие к переменчивым и отступавшим перед грубой силой западным демократиям. Однако на самом деле общие соображения – шаткий фундамент. Мы располагаем фактами, которые говорят и за, и против такой точки зрения. По свидетельству Микояна, Сталин одобрительно высказывался о чистках 1934 г., проведенных Гитлером[445]. Известны зондажи на предмет установления контактов с Гитлером, предпринятые по инициативе Сталина[446]. Наконец, дело увенчалось впечатляющей демонстрацией советско-германской «дружбы» осенью 1939 г. Однако противоположных примеров тоже немало – заметная антинацистская пропаганда в СССР, массовые репрессии против советских немцев, проводимые несмотря на резкую реакцию нацистского правительства. Сигналы к сближению чередовались у Сталина с явным раздражением против Гитлера. В сентябре 1938 г. на записке НКВД о ликвидации кладбища времен Первой мировой войны немецких солдат и офицеров в Ленинградской области Сталин поставил не просто свою обычную резолюцию «за», но разразился эмоциональным замечанием: «Правильно (снести и засыпать)»[447]. По утверждению германского переводчика на переговорах И. Риббентропа в Москве, Сталин отверг проект оптимистического коммюнике для печати со словами: «Не думаете ли вы, что мы должны несколько больше считаться с общественным мнением в обеих наших странах? В течение многих лет мы ушатами лили помои друг на друга […]»[448]. Это свидетельство выглядит вполне правдоподобно. У Сталина были все основания делать такие заявления.

В любом случае, какими бы ни были истинные настроения и предпочтения Сталина, инициатива заключения советско-германского пакта о ненападении исходила от Гитлера. События стали развиваться стремительно, когда Гитлер решил, что его вторжение в Польшу требует демонстрации лояльности со стороны России. Форсируя заключение соглашения со Сталиным, Гитлер бросил на чашу весов свой последний аргумент. 21 августа он отправил советскому вождю личное послание, в котором содержался более чем прозрачный намек на скорую войну с Польшей и выражалось исключительно нетерпеливое желание заключить советско-германский пакт о ненападении в считаные дни. С этой целью Гитлер просил принять в Москве уже 22, в крайнем случае 23 августа своего министра иностранных дел Риббентропа. В тот же день, 21 августа, Молотов вручил германскому послу в Москве ответное письмо Сталина Гитлеру. Сталин дал согласие на приезд Риббентропа 23 августа[449].

Сталин и Молотов приняли Риббентропа именно в этот день. Встреча была вежливой и даже дружеской. Обе стороны получили то, что хотели. Наряду с пактом о ненападении был подписан секретный протокол, подготовленный по настоянию Сталина. В соответствии с ним Германия и СССР произвели между собой раздел Восточной Европы. Восточные области Польши (Западная Украина и Западная Белоруссия), Латвия, Эстония, Финляндия признавались сферой советских интересов. Германия поддержала также советские притязания на Бессарабию. Вскоре в результате новых согласований в советскую сферу влияния вошла также Литва. В общем, это был своеобразный Брестский мир наоборот. Гитлер нуждался в безопасности границ с СССР и заплатил за это территориальными уступками.

Сталин держал в своих руках все нити советско-германских переговоров, допуская к ним лишь Молотова. Соглашение с Гитлером было его детищем. Вошедший в историю под названием «пакт Молотова – Риббентропа», фактически это был договор Сталина и Гитлера. Сталин брал на себя всю ответственность за «дружбу» с Германией, и у него определенно для этого были свои мотивы. Именно эти мотивы представляют особый интерес для биографов советского диктатора.

Начнем с морально-политических аспектов проблемы. Сталин, как и его наследники, вполне осознавал, что любые договоренности с Гитлером морально ущербны, уязвимы с политической точки зрения и могут быть восприняты крайне отрицательно. Лучшее тому доказательство – упорство, с которым в СССР отрицали наличие секретного протокола и объявляли фальшивками его копии, увидевшие свет. Сталин понимал, что резкий поворот от ненависти к дружбе с нацистами неизбежно породит идеологическую дезориентацию как внутри СССР, так и в мировом коммунистическом движении. Однако эта проблема была в конечном счете второстепенной. Ее решили при помощи простых идеологических объяснений: так нужно для интересов социализма. Для сомневающихся, как всегда, были припасены репрессии. Моральный аспект проблемы приобрел гораздо больший вес позже, когда нацизм был побежден и осужден мировым сообществом как безусловное зло.

В 1939 г. в отношениях с Гитлером политики даже самых демократических стран позволяли себе более чем гибкие подходы, оправдывая себя формулой «лишь бы не было войны». Великобритания и Франция в 1939 г. с трудом находили основания для самоуважения, и было бы наивно требовать уважения к ним со стороны Сталина. Речь тогда шла не о принципиальной недопустимости соглашений с Гитлером, а об их характере. Как прагматичный политик Сталин действовал не хуже мюнхенцев. Однако Сталин был не просто прагматичным политиком. Мюнхенцы, отводя удар от себя, отдали на растерзание Гитлеру формально одну, а фактически несколько малых стран. Сталин не остановился на этом рубеже, но и сам принял участие в дележе. Сталин был уверен, что мюнхенцы подталкивали Гитлера на восток, и поэтому без колебания развязал Гитлеру руки для движения на запад. Сталин, наконец, возвращал «свое». Мотив восстановления исторической справедливости, присоединения того, что силой было отнято у Российской империи в момент ее ослабления, несомненно, присутствовал в размышлениях советского вождя. Этот мотив в той или иной мере сочувственно воспринимался как внутри СССР, так и за его пределами.