Стала я повсюду лазить — и по водосточным канавам и по трубам. А бывало, возьму и наставлю трупов немецких; они замёрзшие, как куклы, стоят. Немцы начнут бить по трупам, а я в это время отползу в сторону и пробираюсь туда, куда мне надо. Бойцы прозвали меня «шпулькой».

После боев, когда в городе снова мирная жизнь началась, пошла я весной в Банный овраг, разыскала полуразрушенный блиндаж погибшего генерала Гурьева и на память о нём сорвала цветок, который у самого входа в блиндаж рос. Этот цветок я засушила и храню до сих пор. Увидишь его и вспомнишь, как разговаривал командир дивизии Гурьев с командиром полка Лещининым.

— Вася, друг, — кричал он ему в телефонную трубку, — держись за камень. Знай, что это наша земля.

— Шапок мало, — отвечает ему Лещинин. А потом слышу я, как он передает Гурьеву: — Двадцать семь метров от воды осталось.

Мужа моего, Николаева, в 1919 году расстреляли белогвардейцы генерала Петровского за то, что он коммунист был. Я видела это всё своими глазами. Казнили его, а потом пустили под лёд в Сарептском затоне, против железнодорожной водокачки.

Рано овдовела я, но всю жизнь жила советами мужа, шла по его пути.

Когда немцы шли на Сталинград, многие люди из Сарепты стали уезжать. Эвакуировались и служащие бани. А я осталась. Куда мне уезжать… Вижу, что баня беспризорная, спрятала тазы, а сама стала вроде сторожа: наблюдала, чтобы ничего не растащили из оборудования и мебели. Когда началась бомбёжка, я тряслась от ужаса, и баня словно тряслась вместе со мной. Вырвало дверь и окна; потом я вместе с Банниковым Дмитрием (старый наш сарепчанин) забила двери, заделала все окна, привела баню в порядок и начала ее топить. Как-то спокойнее на сердце стало, когда снова задымила наша банька. С фронта шли измученные и изнурённые бойцы: всем охота в бане помыться, только и просят об этом.

— Бабуся, где нам найти заведующего баней, — обращались ко мне бойцы.

А я смеюсь и отвечаю: «Я самая».

— Как бы нам помыться?

— А вот там уголь есть, привезите его, и к вечеру будет баня, — говорила я.

Привезут, бывало, раненых купать, человек тридцать. Кто меня мамашей зовёт, кто бабушкой. Только и слышу:

— Бабуся, скорей, скорей! Мамаша! Мамаша!

Сперва я очень боялась крови, ну, а потом чего ж бояться, когда помогать надо. Всех раненых сама стала купать. Вымою, помогу одеться. Пришивала им пуговицы, чинила бельё, штопала носки. Кто из молодых был стеснительный — не давал себя одеть или раздеть; но я их быстро уговаривала: «Не стесняйтесь, родные, я вам одним мать, другим — бабушка». Боялась я, что раненые после бани простынут, — попросила я бойцов, чтобы помогли они мне в здании бывшей церкви поставить печь. Получилась комнатка тёплая, где и отдохнуть можно было и обогреться.

Стала наша сарептская баня знаменита на всем фронте. Тогда попечение над баней взяли воинские части. Но я бани не оставила, и меня бы не отпустили. Дали мне помощников. Все они стали у меня жить. Начальство на меня надеялось. А я продолжала свой труд, по-прежнему мыла бойцов. И готовила, и штопала, и чинила, и латала. А сама всегда думала: «Эх, если бы у меня был магазин, я бы всех, как родных, обула и одела». А бойцы чувствительные, словно знали все мои думы. Все говорили мне: «Бабуся, труд ваш не пройдёт даром. А если только немец подойдёт к станции, мы вас не оставим, заберём с собой».

Вот только спорила я с ними — вымоются бойцы, чистые все, накупанные, сядут около бани, уходить никому не хочется, а в это время самолёты к станции летят. Раз народ у помещения — сразу баню обнаружат. Я тогда кричала им, чтобы быстрей от бани отошли, иначе и сами погибнете, и баня пропадёт.

Когда немцы заняли центральный, Ерманский район Сталинграда, политический и административный центр города переместился в южный, Кировский район. Это произошло не сразу, так как к моменту эвакуации городских учреждений немцы уже вклинились между Ерманским и Кировским районами и вышли здесь к Волге. Пришлось перебраться за Волгу, а оттуда уже возвратиться в Сталинград — в его южную часть, где линия фронта остановилась на гряде холмов, прикрывающих город с запада.

Первое время после эвакуации Ерманского района трудно было сказать, где помещается горком партии или горсовет. Обстановка осады вынуждала нас действовать большей частью на ходу — решать вопросы там, где они возникали: на продолжавших работать предприятиях южного района, на волжской переправе и острове Сарпинка, эвакуируя не занятое на работе население этой части города, и в штабах тех воинских частей, для которых наши мельницы мололи зерно, хлебозавод выпекал хлеб, а заводские цеха ремонтировали танки, автомашины, оружие, изготовляли окопные печки и прочее. Но вскоре жизнь в не занятой немцами части города стала входить во фронтовую колею. К началу ноября горком партии и горсовет, кроме своей резервной базы, остававшейся на левом берегу, в Красной Слободе, имели уже постоянное место в самом городе — небольшую комнату в подвале одного недостроенного цеха Судоверфи. В этой комнате жили секретарь райкома товарищ Пиксин и я, председатель горсовета. Здесь же мы работали, принимали посетителей.

Из всех вопросов, которыми тогда занимался горсовет, самым трудным, пожалуй, была эвакуация населения, оставшегося в Кировском районе и на острове Сарпинка. На наши убедительные доводы о необходимости выехать за Волгу женщины отвечали не менее убедительно:

— Раньше не выехали, а теперь чего выезжать, когда осада кончается?

Откровенно говоря, мы и сами занимались эвакуацией уже не очень охотно, думали, что вот-вот надобность в ней отпадёт. Командование тоже настаивало на эвакуации недостаточно решительно. Вероятно, потому, что не только рабочие, оставшиеся на своих заводах, но и любая домохозяйка чем-нибудь да помогала соседней воинской части; а отчасти, конечно, и потому, что положение на фронте было уже, действительно, совсем не то, что в сентябре и октябре.

Впервые мы ясно почувствовали это перед торжественным заседанием, посвящённым 25-й годовщине Великой Октябрьской революции.

Так как помещение, выбранное для торжественного заседания, — столовая судоверфи — находилось всего в двух-трёх километрах от линии фронта, мы решили широко не оповещать о нём: учли опыт проходившего незадолго до этого пленума партии. Пригласительные билеты вручались приглашаемым. Мы развозили их накануне заседания по всем районам города. В северные районы, отрезанные от нас противником, приглашения доставлялись через Волгу, из Красной Слободы, где они печатались. Мне пришлось отвозить приглашение генералу Толбухину в посёлок Татьянку у мачтового завода — крайний южный пункт Сталинграда.

С Толбухиным я часто встречался в те дни по разным городским делам, которые тогда все были неразрывно связаны с делами фронта. Встречались мы с ним и до осады, когда он был в Сталинграде начальником гарнизона и когда нам, сталинградцам, считавшим, что они хорошо знают своего генерала, и в голову не могло придти, что этого плечистого, очень скромного человека, производившего на нас впечатление штабного работника, труженика, ожидает славное полководческое будущее.

Меня не сразу пропустили в блиндаж командующего, помещавшийся у Волги под горой. У Толбухина происходило какое-то совещание. На лавочках перед блиндажом сидело много командиров, чего-то ожидавших. Большинство их знало меня; и как только мы разговорились, я почувствовал резкую перемену, происшедшую в настроении военных за последние дни. Внешне на фронте всё ещё оставалось как будто по-старому, но выражение лиц военных и тон их разговора были уже совсем другие. Суровую напряжённость сменили приподнятость, оживлённость; во взглядах появились огоньки задора. Особенно поразила меня перемена, происшедшая в одном хорошо знакомом генерале. Когда совещание у командующего закончилось, этот генерал, член Военного Совета, вышел из блиндажа какой-то танцующей походкой. Не помню уже о чём он со мной говорил, но мне совершенно ясно было, что говорит он совсем не о том, о чём думает. А думы у него были очень весёлые, так как, прохаживаясь со мной, он чуть не подпрыгивал. Вдруг ни с того ни с сего, как будто сам себе, сказал: