Это было в конце сентября 1942 года, когда немцы занимали район «Сорока домиков», Северный городок и рвались к центру заводского посёлка. Наш блиндаж находился на базарной площади. Здесь же проходила линия фронта. Мы, несколько работников МПВО, составляли своеобразное подразделение. У нас было три лошади с упряжью, мы тушили пожары, вывозили раненых, доставляли в окопы воду, помогали солдатам чем только могли, жили с ними одной жизнью, делились махоркой, ели из одного котелка. Несколько раз командование предлагало нам перебраться в Нижний посёлок, но мы медлили, думали, что, если уйдём с базарной площади, этот участок обороны станет гораздо слабее. Может быть, смешно было так думать — мы ведь не сражались с оружием в руках, были гражданские люди, — но все-таки нам казалось, что перебраться на Нижний посёлок — это значит отступить, сдать свои позиции. В конце концов нам приказано было «сменить позиции», потому что немцы подошли уже к Шуховской башне.

Прежде чем уйти, надо было уничтожить всё, что мы не могли взять с собой. На уцелевшем складе оставалось двести ящиков стекла. Жалко было уничтожать стекло и решили закопать его на заводском дворе. И вот подготавливаем мы уже последнюю траншею — осталось закопать еще несколько ящиков, как из кузницы, в которой другие товарищи сжигали архив коммунального отдела, прибегает ко мне техник Кожушко со связкой каких-то дел.

— Нельзя жечь эти дела, — сказал он, — здесь все чертежи и планы наших домов.

Подумали мы, что делать с ними, и решили тоже закопать поглубже вместе со стеклом.

После этого столько было пережито, что я совсем забыл о стекле и о чертежах. В 1943 году, будучи уже в городе Горьком, я получил письмо от своего товарища, который вернулся в Сталинград на наш завод одним из первых. Он писал мне: «Стекло сохранилось, кроме одного ряда, в который попала бомба». О чертежах он не упомянул. На первых порах, когда людям, возвращавшимся в разрушенный город, негде было жить, приходилось строить времянки, стекло казалось важнее чертежей, погибших в огне домов. я вернулся в Сталинград спустя год после получения оттуда первого письма. Всюду еще громоздились развалины, но восстановительные работы были уже в разгаре.

…Лепестки истлевшей синьки продолжали сыпаться на пол. Инженер из проектного института, перелистывая старые чертежи, вслух читал названия домов и их номера. Я смотрю на него, мне кажется, что он перелистывает историю Сталинграда. Перед глазами проходит одна картина за другой.

Теперь мне всё становится понятным. Да, домов этих не существует, но чертежи их нужны: город так разрушен, что без этих чертежей не восстановить старой планировки.

Я представляю себе военного историка, который держит в руках топографическую карту с условными знаками, нанесёнными синим и красным карандашом рукой погибшего командира. По этим знакам историк восстанавливает картину великой битвы. Точно так же инженер-строитель по сохранившимся чертежам и планам восстанавливает прошлое Сталинграда; и я вижу, как из развалин вырастают новые дома, передо мной возникают очертания будущего нашего города-героя.

Я возвращался в Сталинград с военизированной бригадой железнодорожников. До станции Гумрак мы сопровождали поезда, продвигавшиеся к Сталинграду вслед за линией фронта. Дальше путей уже не было. Мы пошли пешком, группа железнодорожников, выделенных для обследования уцелевшего после боёв паровозного парка.

По обе стороны разрушенного полотна железной дороги в степи стояли разбитые и обгоревшие танки, из-под снега торчали стволы орудий, миномётов, и тут же — нога, рука или каска убитого. Чем ближе к Сталинграду, тем больше следов только что закончившегося сражения. Самое страшное нас ожидало, когда мы подошли из степи к Мамаеву кургану и слева от себя увидели руины заводов, а справа — руины центральных районов города. Здесь, на самом высоком месте сталинградского берега, откуда виден весь город, Волга, леса и посёлки Заволжья, был центр побоища. По всему большому голому бугру, на котором раньше росла молодая роща, из-под снега виднелись замёрзшие в разных положениях трупы немцев, всюду валялись каски с множеством пулевых и осколочных пробоин.

Обогнув Мамаев курган, мы подошли к паровозу, разбитому до основания прямым попаданием бомбы в котёл. Он стоял на перегоне Разгуляевка — Сталинград 1-й, врезавшись колёсами в шпалы. Под ним был немецкий блиндаж.

Только по номеру я узнал, что это — мой паровоз. На этом паровозе серии СУМ № 21642 до войны я водил пассажирские поезда Сталинград-Москва, а потом составы с боеприпасами и горючим из Сталинграда на фронт. На нём в июле 1942 года я совершил последний рейс в Качалино, преследуемый двенадцатью фашистскими самолётами. Непрерывно маневрируя, то набирая скорость, то останавливаясь, укрываясь в глубоких выемках пути, мне удалось благополучно довести состав до станции. В Качалино немцы все-таки засыпали нас бомбами. Я был тяжело ранен осколком. Паровоз тогда уцелел благодаря моему помощнику Панину, который сумел быстро переставить его. Потом на моем паровозе сделал еще несколько рейсов машинист Кочергин.

Тут, под Мамаевым курганом, на 598 километре, Кочергину пришлось сойти с паровоза, так как пути были разбиты и вокруг всё горело. Бомба попала в паровоз, как я потом узнал, когда он уже не мог двигаться, стоял среди огня, покинутый бригадой.

На следующем километре мы увидели ещё один разбитый паровоз той же серии — СУМ № 21641, который до эвакуации водил машинист Кузьмин. Он стоял на рельсах, весь изрешеченный осколками мин и бронебойными пулями. Но котёл был цел, и мы пришли к заключению, что этот паровоз, пожалуй, можно будет восстановить.

После этого я пошёл на могилу своей семьи, погибшей при бомбёжке Сталинграда.

До эвакуации я жил за Астраханским мостом, на Пугачёвской улице. Там и осталась моя семья. Она погибла уже после моего ранения. Я узнал о ее гибели в госпитале от товарищей.

На месте своего дома я нашёл пустырь, груды кирпича, а среди них — маленький блиндажик. В этом блиндажике жила знакомая старушка. Она вышла на двор и показала мне бугорок-могилу, в которой сама закопала мою семью — жену и дочь.

Товарищи, вернувшиеся вместе со мной в Сталинград, поддержали меня в моем горе. Мне предложили поехать временно на станцию Чир. Я сразу согласился.

Эта станция была вся разбита — ни путей, ни колонок. Весь уйдя в работу, я не думал о возвращении в Сталинград; казалось, что теперь мне всё равно, где жить. Но когда паровозное депо на станции Чир было восстановлено, меня снова неудержимо потянуло в родной город. Это было летом 1943 года, когда в Сталинград со всех направлений шли поезда со стройматериалами, заводским оборудованием и добровольцами, ехавшими на восстановление города-героя.

В июле я работал уже в Сталинграде со своим помощником Паниным, молодым парнем, который до войны был у меня кочегаром; мы восстанавливали паровоз серии СУМ № 21641, стоящий возле Мамаева кургана вблизи моего погибшего. Мы его притащили с перегона к депо, которое тоже надо было восстанавливать.

Машинист этого паровоза Кузьмин работал в далёкой эвакуации, и о его возвращении не было слышно. Все-таки мы сначала думали, что вот ремонтируем паровоз, а вернётся хозяин и предъявит на него свои права. А так хотелось снова самому водить поезда!

Жил я в это время в полуразрушенном доме рядом с моим прежним, сгоревшим. В этом соседнем доме уцелела одна комната, вернее стены и потолочные перекрытия. Немцы устроили в ней конюшню. Все подоконники и дверные косяки были объедены голодными лошадьми. Вместе с навозом мне пришлось выносить конские кожи и кости. Состояние их свидетельствовало о том, что в конце концов эти лошади были съедены: я находил обглоданные кости.