Я долго сидела с письмом сестры в руке, чувствуя слабость и боль во всем теле. Затем я наклонилась и опустила четыре клочка бумажки в лампу. Они вспыхнули ярким пламенем, и через несколько мгновений от них не осталось и следа. Дым щипал мне глаза. Я вдруг поняла, что плачу. «Яко исчезает дым, да исчезнут ненавидящие Его…» — подумала я.

В комнату вошла Нанетта, присела рядом и протянула мне носовой платок. Я вытерла глаза и высморкалась.

— Она отреклась от веры, — сказала я немного погодя.

— Вернулись старые времена, — в горестном недоумении пробормотала Нанетта. — А я уж думала, что такое больше не повторится никогда.

Я взглянула на Бертрана.

— Большое спасибо, что пришел к нам. Ты сильно рисковал, доставляя мне это письмо.

Вместо ответа он лишь склонил голову, принимая мою благодарность.

— Неужели в Гаскони дела так плохи? Что там у вас происходит?

Его рассказ поверг нас с Нанеттой в слезы. Запертые в искусственном мирке королевского двора, мы даже не подозревали о том, что творится за его пределами. Гугеноты со всех сторон подвергались самому жестокому обращению: их штрафовали, пороли, вешали, сжигали и резали кинжалами. В одной деревне, рассказывал Бертран, реформисты собрались зимой, чтобы крестить своих новорожденных детей. Некоторым людям пришлось добираться издалека, поскольку их церкви были разрушены или сожжены. Но солдаты не пустили их в местную церковь, а выгнали в чистое поле и не разрешили разойтись по домам, пока они не падут ниц и не получат отпущение грехов от армейского священника. Реформисты отказались, хотя начиналась метель, и резко похолодало. Всю ночь они жались друг к другу в открытом поле, распевая псалмы для поддержания духа. Утром обнаружилось, что новорожденные младенцы, все до единого, умерли на груди у матерей. Были жертвы и среди стариков и детей. В довершение всего, реформистам не позволили похоронить умерших в освященной земле, и солдаты свалили тела в канаву на обочине дороги.

— Почему они не подчинились? — спросила я, вытирая слезы. — Бедные малыши!

— Жизнь на земле коротка и жестока, — ответил Бертран, — но истинно верующие будут жить вечно в раю. — В глазах его вспыхнул яростный фанатичный огонь, и я поспешно отвернулась, испытывая стыд, негодование и страх.

— Почему же они не спаслись бегством? — пожелала узнать я. — Это, во всяком случае, лучше смерти в открытом поле?

— Многие пытались, — отозвался Бертран. — Но на них устроили охоту, как на кроликов, и приволокли назад. Я слыхал о женщинах, которые мазали лица соком грецкого ореха и одевались в лохмотья, чтобы сойти за попрошаек, или притворялись служанками и брели по грязи пешком, пока их мужья ехали верхом, потому что наибольшие страдания, как вы понимаете, выпали на долю женщин — солдаты остаются солдатами везде. Некоторые переодевались в старух, надеясь, что военные оставят их в покое, но те срывали с них платья и насиловали перед тем, как убить.

— Это ужасно. — Я еще никогда не видела Нанетту такой взволнованной и испуганной. — Что же это за мир, в котором мы живем?

— Никто больше не осмеливается помогать друг другу, — продолжал Бертран. — Один мужчина помогал беглецам пробраться через Лангедок и сесть на корабль. Кто-то выдал его, и его жестоко пытали перед тем, как повесить. А тех бедолаг, которым он пытался помочь, заковали в кандалы и заставили пешком обойти все окрестные города и деревни, пока солдаты избивали их кнутами, так что одежда их превратилась в лохмотья, а из ран текла кровь. И только после этого их отправили на каторгу. Епископ стал свидетелем случившегося и попытался остановить солдат, так и его отправили на каторгу вместе с ними.

— Мне рассказывали, что вчера король отправил на каторгу одного из своих советников, когда тот отказался отречься от своей веры, — сказала я. — Одного из своих старых друзей!

— Нас всех заковали в кандалы, — обреченно пробормотала Нанетта. — Нас вновь изгоняют в пустыню.

В пасхальное воскресенье при свете свечи я готовилась к публичному унижению, надев простое темное платье с простым кружевным воротником.

— По крайней мере, от меня не требуют надеть рубище и посыпать голову пеплом, — с горечью сказала я Нанетте. — Или ползти к собору на коленях.

Церемония отречения должна была состояться не в закрытой часовне при дворце, а в новой церкви, построенной в пригороде. Изящное и красивое сооружение, оно тем не менее было невысоким, чтобы не возвышаться над городом. Такой чести был удостоен лишь королевский дворец.

В тот день не только я отрекалась от своей веры. Ссылка на каторгу советника самого короля, Луи де Мароля, произвела такой шок при дворе, что многие — и придворные, и слуги — почли за лучшее отречься как можно скорее и как можно публичнее.

Со мной была и Нанетта. Мы знали, что королевские солдаты не пощадят ее, невзирая на возраст и здоровье. Кроме того, хотя она и не понимала, почему король запрещает ей петь псалмы, которые она искренне любила, заставляя ее молиться способом, который представлялся ей бессмысленным, Нанетта была женщиной практического склада ума и вовсе не желала умереть мученической смертью.

Снаружи было еще темно. Кутаясь в шерстяную шаль, чтобы уберечься от ночного холода, со свечой в руке, я брела по темным и тихим коридорам и переходам дворца. Ко мне постепенно присоединялись другие реформисты. Одни выглядели мрачными и явно упорствующими в своих заблуждениях, на лицах же других читался стыд. И лишь немногие держали головы высоко поднятыми, и глаза их светились огнем истинной веры. Я сама была одной из тех, кто шел, опустив голову, не находя в себе сил встретиться с кем-либо взглядом. Я чувствовала себя так, будто с меня сорвали платье, и часть меня, обычно скрытая от окружающих, была выставлена на всеобщее осмеяние. Было очень тихо. Птицы еще не начали петь, и церковные колокола хранили молчание. Но в душе у меня звучало хорошо знакомое пение.

Сколько раз я слышала этот псалом в детстве? Нанетта пела его, когда я отходила ко сну, повар напевал его, разминая тесто, погонщица гусей напевала его, гоня птиц с поля домой, и мать читала его, благословляя каждый прием пищи. Сколько раз я пела его сама, в маленькой белой часовне в Казеневе, и голоса всех, кого я знала, сливались в единый хор, а слова и ноты образовывали слитный напев?