Он нахмурился, глядя на картину.

— Но мне хочется превзойти их и стать величайшим художником современности. Но почему-то на холсте у меня пока не получается то, что я вижу в голове. Что-то не так. Равновесие. Баланс. Или форма.

— А почему Иисус в шляпе? — поинтересовалась я.

Тициан с удивлением посмотрел на меня.

— Но это же шляпа садовника. Когда Мария впервые увидела его в Гефсиманском саду, то приняла его за садовника. Видите, у него еще и мотыга имеется.

— Я вижу лишь, что он мог взять мотыгу, чтобы опереться на нее, если у него заныла спина, а все тело затекло так, как у меня, когда я попыталась выпрямиться в первый раз. Но все же, почему именно шляпа?

— Действительно, почему? — пробормотал он себе под нос и приложил палец к голове Иисуса, убирая шляпу, а потом отнял его.

Я же рассматривала собственное изображение. Мое присутствие на картине было почти незаметным, а фигуру мою скрывали развевающиеся белые рукава. На мой взгляд, одинокое дерево, торчавшее в верхней части рисунка, приковывало к себе намного больше внимания, чем моя фигура, скорчившаяся под ним. Кроме того, Иисус, вместо того чтобы быть искушенным красотой, казалось, стремится бежать от нее. Недолго думая, я выразила свои сомнения вслух, стараясь скрыть досаду под маской дружеского подшучивания.

Тициан же по-прежнему не сводил глаз с картины.

— Не могли бы вы еще раз встать на колени, как прежде?

Я выполнила его просьбу, расправив вокруг себя складки своей красной юбки. Откинув назад голову и опершись рукой на кувшин, острый край которого сразу же врезался мне в ладонь, я вновь устремила взгляд в потолок. Тициан позвал одного из своих учеников, занимавшегося смешиванием красок в дальнем конце студии, и приказал ему подойти и встать рядом со мной, оставив на себе из одежды лишь клочок простыни, повязанный вокруг чресел. Ученик был очень молод, старше меня всего на год или около того. Он покраснел, завидев меня стоящей на коленях у его ног, и, несомненно, попытался заглянуть мне в вырез платья.

— Да, — прошептал Тициан и яростно заработал кистью. Иногда он отбрасывал ее в сторону и наносил краску пальцами.

Его ученик замер на месте, держа руку перед собой, словно пытаясь прикрыть эрекцию.

Очень скоро мои колени запротестовали вновь. Боль от поясницы медленно ползла вверх, к неловко развернутым плечам, но я не шевелилась и не жаловалась. Я как будто вступила в молчаливый поединок с Тицианом. «Обрати на меня внимание. Обрати внимание, что мне больно. Посмотри, снаружи уже стемнело, а я провела здесь уже много часов, а ты даже не предложил мне выпить», — повторяла я мысленно.

Наконец его ученик не выдержал и издал сдавленный стон.

— Я… Мне нужно… — пробормотал он и бросился к двери.

— Бедный мальчик. Вам тоже показалось, что ему нужно оправиться? Должно быть, он терпел, сколько мог.

Тициан поднял голову и посмотрел на меня, словно удивляясь тому, что я все еще здесь.

— Неужели прошло столько времени?

— Очень много, — уверила я его. — Будет ли мне позволено разогнуть спину? Хотя я совсем не уверена, что у меня это получится.

Он поднял меня на ноги.

— Прошу прощения. Смотрите, уже стемнело. А я и понятия не имел, что уже так поздно. Что ж вы меня не предупредили?

— И прервать гения за работой? Я не посмела.

— Вам следовало сказать мне об этом раньше и напомнить, который час.

— Мне показалось, что вы с головой ушли в работу. И я не хотела разрушить вашу сосредоточенность.

Помимо воли голос мой ощутимо смягчился. От прикосновения его широких ладоней по жилам у меня пробежала легкая дрожь возбуждения, что в сочетании с исходившим от него запахом земли и уличной свежести погасило охватившее меня раздражение.

— Благодарю вас, — церемонно произнес он. — И не только за то, что вы проявили такое долготерпение. Пойдемте взглянем на картину.

На сей раз я стояла и смотрела на нее в немом изумлении. Изменения были незначительными, но каким-то образом ощущение от увиденного стало совершенно другим. Алая россыпь моих юбок свидетельствовала о том, что я бросилась на колени, обуреваемая сильными чувствами. Ослепительный взрыв цвета неодолимо притягивал взор ко мне. Волосы мои пребывали в беспорядке, словно я только что встала с постели после бессонной и беспокойной ночи. И теперь Иисус склонился надо мной, словно сгорая от желания коснуться меня, схватить за руку и прижать к своей обнаженной груди. Но вместо этого он лишь плотнее запахнул полы своей накидки, боясь, что легчайшее прикосновение моих пальцев лишит его мужества. Шляпа исчезла, а лицо, с нежностью смотревшее на меня, принадлежало Тициану.

Венеция, Италия — 1512–1516 годы

Тициан даже не пытался соблазнить меня, несмотря на то, что близилась осень и он нарисовал меня уже во второй раз. А я не могла понять, в чем дело, хотя невооруженным глазом было видно, что он желает меня. Иногда он смотрел на меня столь пылко и чувственно, что я ощущала жар внизу живота. Но как бы я ни искушала его — задевала бедром, наклонялась вперед так, что грудь едва не вываливалась из корсета, — он лишь хмурился и отводил взор. Он хотел меня, но не прикасался ко мне.

Вместо этого он лишь разминал пальцами краски на своей палитре, а потом ласкал ими мой нарисованный образ на холсте. Он хотел передать, как я собираю и подвязываю распущенные волосы, словно только что встала из постели своего возлюбленного. Я целыми днями позировала ему со сползшей с плеча бретелькой сорочки, делая вид, будто упорно не замечаю горящего взгляда, каким он пожирал мои обнаженные руки и шею. Он не позволял мне увидеть картину вплоть до самого последнего дня, когда наносил последние мазки кистью, тонкой, как кончики моих локонов. Я потребовала, чтобы он показал мне, что у него получилось. Он отказался. Я пригрозила, что никогда более не стану позировать ему. С большой неохотой он отступил в сторону, давая мне взглянуть на полотно.

Я выглядела мечтательно-пресыщенной и удовлетворенной. Кожа моя светилась в теплом пламени свечей, а грива распущенных волнистых волос сверкала и переливалась искорками, как только что начищенная бронза. Ярко-синяя накидка, небрежно брошенная на пол в нижнем углу портрета, лишь отчетливее оттеняла мою фигуру. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять: на портрете я не одна. В тени позади меня, почти невидимый, стоял мужчина. Это был сам Тициан. Он с вожделением смотрел на меня, словно жалея о том, что не может склониться и запечатлеть поцелуй на моем обнаженном плече. В зеркале за моей спиной виднелось мое нечеткое отражение, и луч света изгибался над моей головой, словно нимб святой.

Я замерла перед холстом, охваченная совершенно несвойственным мне смиренномудрием. Мне неоднократно приходилось видеть собственное отражение в зеркале, и я прекрасно знала, что красива. Но, только глядя на картину Тициана, я вдруг до конца поняла, что имела в виду Сибилла, говоря, что красота — это и дар, и проклятие.

Я подняла на него глаза.

— Там, на картине, вы выглядите так, будто хотите меня. — В моем голосе не было укора; в нем слышалось лишь желание понять.

— Да. — Тициан хрипло откашлялся. — Я хочу вас. И очень сильно.

— Тогда почему вы не приглашаете меня в постель? Вы же должны знать, что можете это сделать.

— Я не привык платить за любовь. Мужчина и женщина должны свободно дарить ее друг другу. — Он отвернулся, и его смуглые щеки заалели. — Кроме того, я не могу позволить себе такой роскоши.

— Подарите мне эту картину, и вы получите меня даром, — сказала я.

Тициан метнул на меня быстрый взгляд.

— Она так понравилась вам?

Я кивнула.

Он нахмурился.

— Но она нужна мне самому. Я должен зарабатывать на жизнь, если хочу и дальше рисовать, а это — моя лучшая работа на данный момент.

— Разве вы не можете сделать копию? Лично для меня? Я повешу ее в своих покоях, где ее никто не увидит, кроме меня.