Баюкая ее на руках, я рыдала, как мать над мертвым тельцем своего новорожденного младенца. Я сама отнесла ее в свою спальню, уложила в ванну и стала мыть ее худенькие руки, ноги и длинные огненные волосы. Они были прекрасны, и вся жизнь, что ушла из ее бледного личика и обмякшего тела, сосредоточилась здесь, в текущей реке пламени ее волос. Своим ведьмовским ножом я срезала их как можно ближе к корням, потом перевязала лентой и забралась в кровать, прижимая их к щеке и захлебываясь слезами.
Ту ночь я провела без сна, и в моем сердце поселилась боль намного более сильная, чем та, что терзала мои обожженные руки и грудь.
Когда за окном защебетали первые птицы и подала голос кукушка, я отправилась в комнату своей служанки Филомены, взяла несколько волосков из ее гребешка и сотворила самое быстрое и смертельное заклинание, какое только знала. Никто не мог предать меня и надеяться, что ему это сойдет с рук. На следующий день она поскользнулась, сходя с лодки на пристань на материке, где, без сомнения, рассчитывала укрыться от моей мести. Ее зажало между бортом баржи и причалом. Умирала она долго и мучительно. Но ярость моя от этого не уменьшилась. Поэтому я прокляла и Великого инквизитора, и его подручных, получив несказанное удовольствие от наблюдения за их медленным угасанием.
А потом я нашла себе новую рыжую малютку — девочку по имени Кончетта, да благословит Господь ее душу. Я хотела увезти ее подальше от Венеции, но обнаружила, что сама не могу уехать из города больше чем на несколько дней. Сибилла накрепко привязала меня к его каменным лабиринтам. Поэтому я объездила все окрестности, не удаляясь слишком далеко от Венеции и высматривая местечко, где могла бы в безопасности содержать свою Кончетту.
Таковое в конце концов обнаружилось. Им стала старая сторожевая башня, построенная на высокой скале рядом с крошечной деревушкой Манерба, на берегу озера Гарда. Там кишмя кишели бандиты, но мы с Магли вскоре прогнали их прочь, явив им впечатляющих привидений и несколько подобных фокусов, сопровождавшихся замогильным завыванием. Кончетта оказалась полной противоположностью Абунданции. Она была очень рада вырваться из утомительных и серых будней Пиеты с их бесконечными молитвами и хлопотами по хозяйству. Она очень любила вкусную еду и красивые вещи, и бесстрашно подставляла мне свое запястье в обмен на игрушки и развлечения. А таких роскошных волос, как у нее, мне еще не приходилось видеть — они пылали и переливались оттенками, словно пламя костра из сосновых шишек. Она очень любила, когда я мыла и расчесывала ей волосы, и за этим занятием мы с нею провели много счастливых часов. Всякий раз после моего визита она засыпала у меня на руках, и невесомое прикосновение ее губ к моей щеке дарило мне больше счастья, чем ловкие движения мужского языка.
После смерти матери эта девочка была первой, кого я почти полюбила.
Увы, умерла и она. Однажды я пришла и застала ее на постели уже холодной. Должно быть, она умерла не меньше недели тому, потому что в комнате стоял отвратительный запах разложения. Заливаясь слезами, я отнесла ее тело на нижний уровень башни, а потом приказала Магли завалить выход камнями. Всю обратную дорогу в Венецию я проплакала, что случилось впервые после смерти Абунданции. Я не стала возвращаться в свой пустой и безукоризненно чистый палаццо. Не пошла я и к Анджеле, чтобы утопить горе в вине. Ноги сами принесли меня в студию Тициана. Теперь у него был дом, о котором он мечтал, огромный палаццо с видом на северные отроги гор. Один из его учеников впустил меня, и я, как сомнамбула, направилась в его студию. Тициан поднял голову, когда я неуверенной походкой вошла в комнату. Ему хватило одного взгляда на мои покрасневшие глаза, заплаканное лицо и пребывавшую в беспорядке одежду, чтобы понять — у меня горе. Он вскочил на ноги и усадил меня в кресло, а потом дал мне вина и ласково гладил по голове, пока я захлебывалась слезами. Когда я немного успокоилась, он взялся за кисть и стал рисовать меня. К тому времени я совершенно выбилась из сил и потому спокойно сидела, а день за окном сменился сумерками.
Когда стало совсем темно, он перенес меня в постель и занялся со мною любовью, восхитительно и медленно. Он был уже не молод. Волосы его серебрились сединой, вместо квадратов мышц на животе он отрастил мягкое брюшко, а вокруг глаз раскинулась сеточка глубоких морщин, но он по-прежнему пах землей и краской, а прикосновение его широких ладоней по-прежнему возбуждало меня.
Эта картина стала первой из тех, что позже получили название «Кающаяся Мария Магдалина». На ней я была изображена полуобнаженной, моя грудь выглядывала из-под спутанного вороха волос, а заплаканные глаза были обращены к небу. Я возненавидела это полотно, возненавидела всей душой за то, что оказалась запечатлена на нем в минуту слабости, но Тициану оно очень нравилось. Он продал картину за кругленькую сумму и сразу же пожелал написать еще одну. Но я ему не позволила.
— Нарисуй меня такой красивой, какой только можно, — умоляла я его. — Пожалуйста.
Потому что совсем недавно я обнаружила седую прядь в своих волосах и крохотную морщинку между бровей. Не имея возможности каждое полнолуние принимать ванну с кровью юной девственницы, я начала увядать и хотела, чтобы он запечатлел меня раз и навсегда во всем блеске моей несравненной красоты.
И он нарисовал меня совершенно обнаженной, не считая распущенной гривы огненно-золотистых волос, когда я рукой прикрывала низ живота, словно доставляя себе удовольствие, глядя прямо на зрителя расширенными от желания зрачками. У моих ног резвилась маленькая белая собачка. Позади меня две служанки раскладывали на постели мое вечернее платье. Не думаю, что на свете существует более впечатляющая картина.
Несколько месяцев спустя я случайно заметила роскошную рыжую девочку, вприпрыжку скакавшую рядом со своей матерью, волосы которой сверкали на солнце, подобно шитому золотом боевому знамени. Я должна была заполучить ее во что бы то ни стало и послала Магли украсть ее из дома. Мы вновь открыли башню и заперли ее в комнате на верхнем этаже, прикрыв потайную дверь ковром. Я вплела волосы Абунданции и Кончетты в ее собственные, чтобы постоянно иметь при себе моих дорогих и любимых малюток. Каждый месяц Магли привязывал веревку к оперению стрелы и выпускал ее в окно из лука, который я купила для него. Бонифачия — так звали девочку — привязывала веревку к крюку, чтобы я могла вскарабкаться по ней. Каждый шаг, который я делала по отвесной стене башни, давался мне с трудом, сердце грозило выпрыгнуть из груди, и я боялась, что узел развяжется, а я сорвусь и разобьюсь насмерть. Следовало придумать что-либо получше.
Бонифачия доставила мне много радости, но в конце концов умерла и она, и я — плачущая — опять позировала Тициану для новой «Кающейся Марии Магдалины».
Когда учение еретика Мартина Лютера начало распространяться по Европе со скоростью лесного пожара, картины Тициана о кающейся Марии Магдалине стали самым ходовым товаром, поскольку католикам требовалось находить все новые подтверждения истинности собственной веры перед лицом возникновения протестантской религии.
Всякий раз, когда в моей башне умирала рыжеволосая девочка, я, с разбитым сердцем и безутешная, бросалась в объятия Тициана. Семь рыжеволосых девушек. Семь картин Марии Магдалины.
Позвольте мне еще раз вспомнить своих маленьких подружек.
Абунданция, чье тело я долгие годы хранила в своем подвале, словно в усыпальнице, прежде чем перенести его в башню.
Кончетта, которая, похоже, умерла оттого, что подавилась собственными волосами. Когда тело ее разложилось, я обнаружила у нее в подреберье большой клок волос, скатанных в шар. Я решила, что она ела свои волосы, пока они не закупорили ей пищеварительную систему и не погубили ее.
Бонифачия, моя самая любимая девочка, чьи нежные ручки и губы доставили мне столько умиротворения и покоя. Она просто перестала есть, и никакие деликатесы не смогли поколебать ее. Она умерла у меня на руках, и морщины горя оставались у меня на лице много месяцев, поскольку я не могла смириться с мыслью о том, что мне придется искать ей замену.
