Оказалась.

– Самое приятное, что вы заплатите всего 1250 за поддержание вашего любимого питомца в комфорте целый год здесь, в нашем современном Альпийском центре, из которого открывается вид на весь город.

Я моментально проснулся.

– Тысяча двести пятьдесят? Но Гомер уже вписана в мой код «Мастера медицины» как часть плана.

– План действует только в случае смерти. Я думал, вы хотите оставить его в живых.

– Ее. Да, конечно.

– Мы расширили свои обязанности. Корпус домашних животных только лечит больных животных, не поддерживает их жизнь, когда обнаруживается смертельное заболевание. На самом деле Организация профилактики здоровья избавляется от животных тут же, как только они начинают страдать. Вы слушаете?

– Да.

– Поэтому «Полужизнь» доступна лишь в качестве дополнительной услуги Альпийского центра. Тысяча двести пятьдесят – достойная сумма. Мы можем снять ее с вашей кредитной карты. Вы слушаете?

– Да.

Только неимоверными усилиями мне удавалось не уснуть.

– Чтобы оплатить перевод в Альпийский центр и начало приема «Полужизни», просто нажмите или скажите «о'кей».

– О'кей, – сказал я. – О'кей, о'кей, о'кей.

– Спасибо, – поблагодарил голос доктора Форментеры.

На заднем плане послышалось счастливое тявканье дюжины собак. Я пытался различить голос Гомер. Потом подумал, что тявкают, наверное, не настоящие собаки, просто запись. Реклама. Гомер в любом случае никогда не лаяла без толку. Что ей действительно нравилось, так это лежать на солнце и спать, лежать на солнце и спать, пусть другие собаки лают, а она будет лежать на солнце и спать…

– Кому ты звонишь?

Я поднял голову. В дверях кухни стояла Генри с бумажным пакетом в руках.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Очередной этап суда, который к настоящему времени уже всемирно известен под названием «Александрийский», начался с рассаживания присяжных (плюс двоих заместителей), чью апелляцию выслушали и удовлетворили в форме продления присутствия. Защита в лице Дамарис отказалась от вступительной речи и вызвала первого из, казалось, сотни «свидетелей-экспертов» со всего света, используя послабление в правилах вынесения приговора, чтобы наконец заявить миру о деле александрийцев. Писатели, критики, музейные служащие, импресарио и антрепренеры – все, кто делал деньги на великом разлагающемся теле искусства, музыки, литературы и кино – затронули проблему, которой не касались и сами александрийцы.

Цитируя деятелей, соотнося их возрасты и первые публикации, доходы и ожидания, Хорс Брин, художник-карикатурист «Нью-Йорк таймс», объявил, что «перегруженность искусством» повсеместно разрушает вдохновение молодых художников. Татео Молдини начал в Италии собственную кампанию по избавлению церквей от произведений средневекового искусства и полотен эпохи Возрождения, чтобы «мог расцвести новый Ренессанс». Осики Хаде рассказывал о музеях, чьи запасники превосходят сами галереи по размерам раз в десять. Гость сан-францисского ток-шоу Джерри Брайт говорил об отчаянии и апатии молодежи, погребенной под гораздо большим количеством книг, записей и фильмов, чем они в состоянии прочитать, прослушать или просмотреть. Парад экспертов-свидетелей все не кончался, заставляя «Уолл-стрит джорнэл» предположить, что Дамарис (как глава адвокатов) пытается использовать тот самый избыток информации, за нападки на который судится ее движение.

Большинство осуждало перегруженность искусством, но некоторые честно сознавались, что собирались не подрезать, а выкорчевать дерево искусства. «Настало время человечеству заняться новыми проектами», – заявил Шерри Незерленд, новый панк и критик из газеты «Обыватель Глазго», открыто посвященной идее принадлежности искусства (как, собственно, и Глазго, и самой Англии) к прошлому. Поразительно, но неудивительно, что ни одна из сторон не защищала незыблемость искусства. Музеи переполнялись. Единственными, кто противостоял действиям александрийцев, стали родственники и любимые пострадавших людей. Заключительную речь Дамарис, в которой она призвала покончить с «перегруженностью искусством и развлечениями», «Вэраети» назвала лучшим представлением кинозвезды за двадцать лет, с того времени, как она сыграла роль адвоката в «Игре Ирода». Ее лицо появилось не только на обложках бульварной прессы, но и в колонках новостей серьезных изданий. Вдохновленные судом – как считало большинство, – последовали новые волны взрывов и «всплесков» (разрушений книг и картин без помощи пламени, токсичными жидкостями) в европейских и американских городах. Именно один из них, взрыв в видео– и игротеке в Колорадо и случайная смерть служащей и ее одиннадцатимесячного сына, послужил началом раскола среди александрийцев.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

– Кому ты звонишь? – повторила Генри.

Я повесил трубку. Как долго я просидел во сне, слушая лай несуществующих собак? Генри стояла в дверях кухни в своей длинной юбке и свитере с синими птицами, держа в руках пакет с продуктами.

– Моя собака болеет… Что случилось с альбомом? – требовательно спросил я. – Это твой дом?

Вместо ответа она поставила продукты на стол и начала их распаковывать.

– Не вставай, тебе нельзя сгибать ногу. Хочешь чаю?

– Я хочу знать, что происходит.

Она достала из коробки одну из этих новых саморазогревающихся банок. Заварила нам по чашке чая и села за узенький стол.

– Очевидно, ты у меня, – ответила Генри, – на Бэй-Ридж. Стрельбу помнишь?

– Хуже, – сказал я.

Я перевел дисплей телефона на заголовки и подтолкнул аппарат к ней: «Стрельба в подпольном клубе». Генри посмотрела и оттолкнула обратно.

– Я читала статью. Чистая ложь.

Я в любом случае не мог прочитать ее. Потому что подписывался только на заголовки, не на новости. Но сообщать об этом Генри нет никакой необходимости. Я пошел в атаку:

– Вы, ребята, попали в передрягу. Вы солгали служащему Бюро. Украли альбом. Похитили служащего Бюро. Забрали его сотню.

– Какую сотню?

– Сотню, которую я отдал твоему дружку Бобу за проигрыватель. Можешь перестать притворяться, будто он не бутлегер. Или еще хуже, александриец.

– Я не притворяюсь, – сказала она. – А ты должен благодарить Боба за то, что он спас тебе жизнь. Ты бы истек кровью. Он положил какую-то штуковину на твою ногу.

– Куппер, – поправил я. – Я все о нем знаю. В нем есть что-то, что сообщает подробности. Оно также рассказало мне, что куппер может ставить и снимать только врач.

– Ну и? – Если он наложил куппер, налицо еще одно преступление!

Я уже стоял, облокотившись на стол. Почти в истерике.

Потом я увидел, что синие птицы совершенно исчезли со свитера Генри. Он стал серым, как облако. Ее глаза наполнились слезами, которые, казалось, вот-вот прольются. Мне вдруг стало ее жалко. Может, во всем виноват куппер?

Я рухнул обратно на стул и понизил голос:

– Мне вообще не следовало ввязываться. Я просто хотел проигрыватель. Я заберу свой альбом и вернусь домой. Где мой лектро?

– Внизу на улице. Припаркован за углом. Я перевернула коврики, чтобы кровь не бросалась в глаза.

– Теперь мне нужен только мой альбом, и я уберусь отсюда.

– Боб спас его.

– Ну так позвони ему. Ладно?

– Я никогда не звоню ему, он звонит. У меня даже номера его нет.

– Ты понимаешь, насколько это подозрительно? – спросил я.

Мне снова захотелось спать.

– Я уверена, он вечером придет сюда, – сказала Генри, наливая еще чая. – Тебе все равно пластинка до конца месяца не понадобится.

– Что?

– Учет. Только тогда Достойная улица обнаружит, что альбома нет в сумке.

Я моментально проснулся.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Знаю, потому что я александрийка, – сказала она наконец. – Или почти. Именно поэтому я подружилась с тобой. Александрийцы всегда ищут контакта со служащими Бюро. Потом ты пришел в школу Чарли Роуза. Я никогда не думала, что все закончится стрельбой.