– Никто не мог связать мистера Билла со взрывом в музее Гетти, – продолжала Дамарис. – Но с первых же арестов он разглядел возможность начать процесс и превратить частный протест в общественную политику. Ее с легкостью добавили в список преступников. Полиция нуждалась в арестах, а не в доказательствах.

– Я хотела двух вещей, – признавалась Дамарис, – смерти и бессмертия. Мне предложили и то, и другое. Разве удивительно, что я всеми силами пыталась сделать свою последнюю роль величайшей?

– А вы на самом деле верили в то, что защищали?

– Конечно. Хоть я и из Калифорнии, училась я в «Адской кухне». Актер, знающий метод, полностью вживается в роль. Я научилась верить. Научилась любить своих подзащитных. Я искренне пыталась спасти их жизни и закончила тем, что спасла только свою. Я убедила мистера Билла финансировать мои апелляции не только потому, что пришла в ужас от своего приговора – я искала смерти, а не «Полужизни»! – но потому, что хотела сделать все возможное, чтобы образ александрийцев остался даже после моего ухода.

Ее голос стал задумчивым.

– Или, может, это одно и то же. Я играла свою лучшую роль и не собиралась бросать дело на полпути.

Тюрьма, в которой содержали Дамарис во время подачи апелляций, была частным заведением, без труда приобретенным одной из компаний мистера Билла (первой из многих подобных предприятий), таким образом он получил возможность подключать Дамарис к Круглому Столу, не нарушая никаких правил. Для нее участие в совещаниях представляло огромное значение. Как и большинство голливудских звезд, веривших в заслуженность своей знаменитости, она совершенно не одобряла жульничество.

– Круглый Стол, – рассказывала Дамарис, – стал моим выходом на бис. Последнее появление богини удаления, злого ангела, демонической королевы. Проблема в том, что, как только мы начали разрабатывать протоколы удаления, позже возведенные в правило в вашем Бюро, я, все еще желавшая смерти, начала понимать весь ее ужас.

– Ужас?

– Ужас. Я могла принять смерть человека, но не произведения искусства.

Пока она говорила, все время своим тихим голосом, я разглядывал крошечную камеру. Одно из отверстий становилось красным. Она, казалось, не обращала на него никакого внимания, даже не замечала, что я встал. Через отверстие я в первый раз увидел весь (или четверть, или даже треть) Вегас, башни только что зажглись, как свечи. Бесконечный поток кружащих лектро. Людей нет, по крайней мере как части видимого мира. Они в казино, на аттракционах или в машинах и лектро, летящих в казино или из них и на аттракционы. Уже почти стемнело. Вселенная, как я всегда ее себе и представлял, слишком огромная, чтобы человеческое существо могло объять ее, кроме как ночью. Я гадал, смотрела ли Дамарис когда-нибудь в одно из отверстий. Единственные окна в казино. К западу виднелись горы, снег двигался по ним вверх и вниз, стремительно (казалось), как тени облаков. На востоке, севере и юге я увидел только пустыню, с сухими горами, разбросанными тут и там, как старый помет.

– Он предал меня. Он подделал мое последнее выступление. Я перестала быть его союзником, но осталась его пленницей. В прямом смысле слова. Мистер Билл владел всей тюремной системой, которую приватизировал часть за частью, к тому времени как апелляции Дамарис истощились и ее заключила в камеру «Корпорация любимых». Приговор пересмотрели: девятнадцать пожизненных сроков плюс пятьдесят лет штрафа, без, по специальному закону, возможности смягчения наказания. Самый суровый приговор, когда-либо вынесенный знаменитости в США.

– И что самое смешное, к тому времени, как все случилось, я уже не боялась. «Полужизнь» – не смерть, но приближается к ней, она удаляет вас от мира. Хотя, как оказалось, не от мистера Билла.

Примечательно и на самом деле удивительно, как много художников, писателей, поэтов, музыкантов и так далее можно удалить, прежде чем всплывет имя, известное всем без исключения. Одиннадцатого августа 20… года удалили Стейнбека как одного из недельной сотни. Первый раз в списке появился лауреат Нобелевской премии. Пересуды в Бюро и выше, в залах из орехового дерева ДИР вскоре подхватила пресса, а чуть позже колонки с письмами читателей и ток-шоу. Дело не в Стейнбеке, которого не так уж часто читали в 20… как после его смерти. Но общеизвестное имя напомнило всем, что существуют имена, которые дороги всем. А что, если на его месте оказался бы Фрэнк Синатра? Или Джим Моррисон? Или сам Поуп, чьи объемистые романы стали популярны как никогда, несмотря на (или благодаря) его долгую и отвратительную кончину? Нельзя ли некоторых Бессмертных оставить в каноне, не подлежащем удалению?

Таким образом вопрос, расколовший Круглый Стол, неумолимо ворвался к государственным чиновникам и прочно завладел умами общественности. Говорили, что случайное удаление – очень уж крайняя мера, слишком строгая. Необходимо некоторое количество Бессмертных для сглаживания эффекта и продолжения человечества или по крайней мере человеческого воображения. Ответ пришел следующий: Бессмертные уже есть – Моцарт, Шекспир, даже Хемингуэй (родившийся в 1899 году). Каждое поколение нуждается в своих Бессмертных, отметил кто-то. Каждое поколение нуждается в своем пространстве, ответил другой. Кроме того, кто будет выбирать Бессмертных? И кто будет выбирать избирателей? Обхождение или отмена случайного выбора откроет ящик Пандоры, полный политических маневров, как открытых, так и теневых, продиктованных принадлежностью красе, классу, полу. Дебаты накалялись – слегка в среде общественности, играющей второстепенную роль, больше среди академиков и прессы, постоянно ищущей материал, и в наибольшей степени среди скрытых александрийцев (в принципе) в Бюро и Департаменте.

Торговля шла нешуточная. С точки зрения американца, Элвис и Моррисон казались деятелями вселенского масштаба, однако в мировом контексте они играли куда менее заметную роль, а решающее влияние на Департамент, Бюро и его программу оказывала ООН. Концепцию Бессмертных комиссия отвергла и объявила незаконной, никто не хотел решать, кто будет решать. Дебаты закончились, разговоры умерли сами собой. Или так казалось. Но более напряженные, пусть и скрытые обсуждения шли в подполье, как дымящий валежник в лесу, который возгорается, когда никого нет рядом. Задавались вопросы, появлялись новые связи, возобновлялись старые контакты. Люди спокойно сплачивались, называя себя «Библиотечными александрийцами» («в честь библиотеки, а не пожара»). Не договорившись, кого из Бессмертных спасать, они решили спасать всех, оформили противоположный канон, состоявший из всех имен, которые удаляло Бюро. Первые попытки касались электроники, но так как ее легко обнаружить и уничтожить, они вернулись к реальности обыкновенных копий, что требовало различных связей с подпольным миром, то есть с бутлегерами. Что требовало денег, и тут появился неожиданный союзник.

– Мистер Билл, – догадался я.

– Я наконец победила его, – сказала Дамарис. – Он влюбился.

– Любовь принимает разные формы, – продолжала Дамарис. – Мистер Билл говорил мне позже, что часами, днями и целыми неделями наблюдал за тем, как я лежу в своей узенькой камере, подобно Спящей красавице. И желал вернуть меня обратно к жизни. Желал извиниться. Желание – своеобразная любовь. Как и поклонение. Кинозвезда (а я все еще оставалась кинозвездой) чувствует подобные вещи даже сквозь медленную дрему «Полужизни», в которой год кажется минутой, а минута годом.

Ужас, который я испытала на Круглом Столе, постепенно захватывал его, пока мои фильмы удаляли один за другим. Я исчезала. Когда они все уйдут, я стану всего лишь заключенной, даже меньше, чем простой женщиной. Уже не кинозвездой. Тем временем александрийцы реформировались, посвящали свои жизни сохранению, а не уничтожению искусства. Все также незаконные, тайные. Мистер Билл начал работать за кадром, финансируя их и сплачивая, пока не появилась параллельная теневая организация – «Библиотечные александрийцы», названные в честь библиотеки, а не пожара.