Я, наверное, уснул, потому что, когда очнулся, луна уже зашла. Темень была, хоть глаз выколи. Воздух холодный, с дыханием зимы, маленькой смерти мира. Звезды похожи на булавочные уколы, позволяющие увидеть свет, но не форму другого мира. Мистика. В первый раз за много лет у меня возникла эрекция. Что-то шевелилось в штанах…

Я вскочил, полностью проснувшись – ну вот, совсем забыл о жучке, которого отодрал со дна грузовика! Настало время от него избавиться. Ночь – самое лучшее время для жуткого действа, которое я задумал Мимо пролетел пластиковый пакет, счастливое дополнение к плану. Я схватил его и закутал жучка. Пересек канаву и палкой выкопал в глинистой насыпи ямку. Потом похоронил жучка заживо. Прихлопнул землю над могилой, но не слишком сильно. Кто знает, что включает сигнал «убийства» там, откуда его послали?

Я развернул Генри ровно настолько, чтобы урвать кусочек ковра, и тоже заснул. Когда проснулся, она сидела у костра, потягивая из пластикового стаканчика Генри состроила гримасу и протянула руку, я отдал ей две «Полужизни», не дожидаясь просьбы.

Оставалось две.

Генри проглотила пилюли, запила и протянула мне чашку.

– Кофе?

– Я взяла фишку в машине, – сказала она. – Кто-то продавал его.

– Белую? Она кивнула. Я застонал.

– Кофе обошлось нам в шестьдесят пять! – пояснил я. – На самом деле в сотню.

Она придерживалась другой точки зрения.

– Забудь о том, что мы потратили. У нас еще много осталось, и они стоят порядочно. Мы разбогатеем, как только пересечем Миссисипи.

Вполне логично. В любом случае спорить не хотелось.

Похолодало, и воздух наполнился незнакомыми звуками – заводились машины и грузовики, в большинстве случаев работающие на бензине; слышались прощания, бам-чик-чек закрывающихся прилавков. Блошиный рынок уезжал.

Мы с Генри разделили остатки кофе и наблюдали; как торговцы собираются, удаляются через поле длинной вереницей. К тому времени как солнце высветило деревья на востоке, блошиный рынок исчез, за исключением нескольких пожилых леди с пластиковыми сумками, копающихся в мусоре.

Утро понедельника. Я открыл себе больничный и включил повтор, который будет повторять операцию каждое утро до конца месяца.

Гомер выглядела лучше. Куппер на ее голове стал тревожно горячим, но нос оставался холодным. Оба глаза закрыты, дыхание ровное. Я знал, что ее выздоровление – только иллюзия, но не сильно беспокоился по этому поводу. По крайней мере она не страдала.

– Дай мне руку, – попросила Генри из грузовика.

Она развернула Боба и выбивалась из сил, пытаясь распрямить его руку и дотянуться ею до зажигания. Я помог ей, его руки были твердыми, как проволока, но и такими же гибкими.

Вместе мы прижали пальцы Боба к кнопке на приборной доске. Взревели турбины.

– Поворачивайте на западную междуштатную, – приказал искатель.

Вела Генри. Мы подскакивали по пшеничному жнивью, придерживаясь широкой колеи, оставленной транспортными средствами блошиного рынка. И пытались найти выезд. Почти пустое шоссе, омытое дождем и сверкающее на солнце, образовывало линию, прямую как стрела, указывающую на запад.

– На запад, междуштатная дорога № 80.

На искателе девятка.

Живопись оказалась паутиной, в которой запутались остальные виды искусства, потому что художники очень редко работают только в одной области. Акварели и карандашные наброски (и фрески, и настенная живопись) предавались забвению вместе с законченными картинами. Авторские произведения дополняли безымянные (из-за возможных нарушений и уклонений). Скульптура как вид искусства составляла крайне незначительную часть всех, работ, однако из-за своей устойчивости к времени тоже нуждалась в чистке. Поскольку выделить фотографии, приближающиеся к понятию искусства, не представлялось возможным, их исключили из списка, что в дальней-, шем привело к постоянным и часто забавным нарушениям. Так называемые фотографы, написав картину, фотографировали ее и затем уничтожали оригинал в надежде, что их работу оставят в покое. Исключение коммерческого искусства (без авторства или подписи) тоже привело к нарушениям: появились «Военные голограммы 55-й улицы», снимки в «Русской чайной» поражали воображение, их помнили гораздо дольше, чем самого создателя.

А что же прямое неподчинение? Что, если вычеркнутый художник откажется прекратить работу? Его или ее можно убить, такое предложение поступило не из жестокости, но из доброты. Но гораздо более простое и щадящее решение пришло само собой: следует вычеркивать только мертвых художников. Таким образом бессмертие для умирающего художника будет таким же недостижимым, как и для всех. Первое различие между живущими и умершими дало начало трещине, сквозь которую явилась на свет концепция Бессмертных.

Но все еще впереди. Вначале литература.

– Продолжайте движение, – сказал искатель.

Он сменит пластинку, только если появятся какие-то изменения на дороге.

Междуштатная 80-я бежала параллельно широкой, плоской вершине Огайо, через бесконечные болотистые поля с бобовыми, суперпшеницей и неосорго. Колышущиеся поля с ложными зерновыми. Пока Генри «вела машину», я приводил в порядок кузов. Боб, завернутый в ковер, становился все тверже и тверже, хотя должен признать, вонял он скорее все меньше и меньше, чем сильнее и сильнее. Или мы просто начали привыкать к запаху? Нам пришлось оставить его правую руку вытянутой, чтобы использовать ее как ключ и заводить грузовик. Казалось, будто Боб машет нам на прощание. Прощайте!

Моя нога чувствовала себя хорошо, как никогда Куппер почти исчез, хотя мне все еще не хотелось в туалет. Генри до сих пор писала за нас обоих, сворачивая на обочину, чтобы найти «кабинет задумчивости для девочек», примерно через каждые сто километров.

Оба глаза Гомер – большой карий и черная пуговка – все еще оставались крепко закрытыми. Куппер на ее голове по-прежнему становился все больше и удерживал высокую температуру.

– Продолжайте движение, – сказал искатель.

На юго-востоке от Толедо я услышал знакомое «там-там-там» по боку грузовика.

На сей раз Генри не спала, вела машину.

– Он вернулся?

– Кто?

– Ты знаешь кто. Жучок.

Я сказал, что, наверное, да. Генри продолжала вести грузовик, рассчитывая на то, что позже я сам избавлюсь от жучка.

Уже наступил поздний вечер и опустилась темнота, впереди я увидел оранжево-голубые флаги. Мы очутились в пригороде Чикаго. На горизонте виднелись похожие на потрескавшиеся зубы башни, смутные в холодной, леденеющей дымке. Блошиный рынок обосновался на стоянке стадиона, как раз на границе Индианы.

У Генри опять начались боли. Я отдал ей предпоследнюю таблетку и, пока она искала «кабинет задумчивости для девочек» на стадионе, потащил Гомер в тележке на прогулку между прилавками. Продавцы скупо разглядывали нас, их прилавки стояли полупустые. Я едва замедлил шаг рядом с лекарствами («Полужизни» там все равно нет) и направился прямо к центру звезды.

Менялой оказался черный мужчина в комбинезоне» с оранжево-голубым значком. Я не стал предлагать ему голубую фишку. Он выбрал красную из кучки белых и красных в моей ладони и отсчитал мне двадцать пять, что, как я подсчитал, составляло примерно половину стоимости фишки.

Я превратился в богача. Истратил десятку на соевое мясо и кинулся обратно к Генри с пятнадцатью казначейскими билетами в кулаке. Она пребывала в меньшем восторге, чем я.

– Чем больше мы за фишки получаем, тем неохотнее расстаемся с ними, – прокомментировала Генри довольно загадочно, если вспомнить ее предыдущую позицию.

Для костра не нашлось дров, поэтому мы съели соевое мясо холодным. Гомер учуяла его и зарычала, со все еще закрытыми глазами, однако есть наотрез отказалась.

После ужина Генри взяла оставшиеся деньги и ушла на поиски «Полужизни» в надежде, что ей повезет больше. Вернулась с бутылкой «Эй, милашки!» и без таблеток.