Гомер оказалась в углу, на самом нижнем ярусе в мелкой клетке, помеченной табличкой «Последняя веранда», рядом стояла аптечка со стеклянной дверцей. Черные глаза-пуговки не открывались.

– Гомер? Она казалась слишком умиротворенной, чтобы ее беспокоить, несмотря на весь шум. На мгновение мне захотелось оставить ее там я закрыть еще одну страницу в своей жизни, страницу о наследстве моего отца (а она щенок щенка его старого пса, которого он оставил нам с мамой). Я протянул пальцы сквозь проволоку и тронул нос, оказавшийся мокрым и теплым. Гомер умирала, и я знал это.

Потом она открыла один глаз, посмотрела на меня и заскулила. Ее глаза изменились, стали большими и карими.

Клетки были заперты. Я вытащил оружие из кармана и использовал его в качестве молотка, чтобы сломать замок. Понадобилось несколько ударов, и все время я шептал:

– Гомер! Давай, девочка! Слышишь меня, старину Шепа?

Она пошевелилась, попыталась встать, но не смогла. Вначале я не понял. Потом вспомнил о «Полужизни». Может, они уже начали применять лекарство?

Я выбил стекло в аптечке рядом с ее клеткой. В отдалении завыла сирена.

На трех бутылочках с таблетками надпись гласила: «Полужизнь». Там же стояли два маленьких баллончика с изображением монаха в капюшоне – «Последняя воля». Я сгреб все и сунул в карман.

За дверью послышались приближающиеся шаги, эхом отдающиеся от голого бетона. Потом крики, уже ближе. И в отдалении все та же сирена. Теперь уже все собаки лаяли – все, кроме Гомер.

– Давай, девочка!

Я схватил ее за ошейник и вытащил из клетки. Гомер сильно ударилась об пол и застонала от боли или, может, от страха. Я потащил ее к дыре посреди пола. Нога вновь отказывалась повиноваться.

Щелкнула дверь. Ручка задрожала и повернулась. Еще больше криков и топота снаружи.

Я пропихнул Гомер в дыру и прыгнул за ней, пытаясь приземлиться на здоровую ногу и использовать ее в качестве амортизатора. Промазал и ударился одеревеневшей ногой, споткнулся в темноте о Гомер. Она снова застонала.

Надо мной появился свет. Собаки перестали лаять.

Подтянувшись, я потащил железную крышку лаза. Та проехала половину пути с жутким скрежетом, потом застряла. Колодец все еще оставался открытым, я видел сквозь него свет и слышал крики.

– Стой!

В колодец ударил луч света.

Я высунул из дыры револьвер и попытался найти курок.

БАМ!

БАХ!

Крики. Свет погас. Собаки снова залаяли. Я сунул револьвер обратно в карман. Вот уж не предполагал, что он исправен!

Уложил Гомер в маленькую красную тележку. Хвост и голова свисали через бортики.

– Говорит охрана! – раздался голос, исходящий словно из бычьего рога. – Вы нарушаете закон! – Уже нет, – прошептал я.

Таща за собой тележку, прокрался в глубь туннеля, в темноту. Я не хотел зажигать свет. Нога отошла, но была горячей, мокрой и липкой. Я обнаружил, что если похлопать в ладоши несколько раз как можно тише, то пальцы перестанут завязываться узлом.

Как только мы завернули за угол, я остановился.

Позади слышался жуткий скрежет железа. Неужели они последовали за нами в дыру? Я снова вытащил оружие. Выглянул из-за угла, шершавого от камней и проволоки.

Свет потихоньку исчезал. Охранники закрывали колодец, а не открывали его. Мы в безопасности.

Пока что.

Я включил фонарь Вергилия и закатал штанину. Нога вновь начала кровоточить. Куппер сделался розовым и блестящим. Я попытался содрать его, однако он будто превратился в часть моей плоти.

Меня терзала жестокая боль, но что делать? Я раскатал штанину, встал, почти врезавшись в вонючий, протекающий потолок туннеля. Гомер лежала в тележке словно большая рыба в маленькой лодке, свисающая через края со всех сторон. В свете фонаря Вергилия ее единственный открытый глаз выглядел карим и мутным. Нос оставался теплым.

– Давай, девочка, – сказал я, и мы принялись спускаться с горы.

Со всех сторон слышалось возбужденное тихое бормотание копателей. Мы миновали выдолбленную комнату, где двое диггеров, оба нагие и исцарапанные, истекающие кровью, вгрызались в стену. Один из них, кажется, был женщиной.

– Булавка! – говорили они. – Розетка, крышка бутылки, жвачка, циферблат, ножницы, часы.

Вскоре мы добрались до первых газовых горелок с их резким, дымным запахом. Я еще раз пшикнул в рот «Последней воли». Руки тут же попытались сложиться вместе, как в молитве. Вначале я держал левую руку в кармане, потом начал толкать тележку двумя руками со сплетенными пальцами. Так стало немного лучше.

Нога уже не болела, хотя я знал, что кровь не остановилась. Чувствовал, как она заполняет ботинок.

Мы прошли еще несколько команд диггеров и шахтеров с тележками, похожими на мою. Я ни с кем не говорил, и никто не замечал меня, пока я не нашел Вергилия на дне – он рассортировывал мусор в большие тележки и баки.

– У тебя получилось, – сказал он. Казалось, мой успех его удивил.

– Гомер, – представил я. – Вот, держите.

Я вытащил взятые из аптечки два баллончика со спреем из штанов с одной полосой, кинул ему. Полупустой оставил себе. Позже пожалел, что не оставил все три. И пожалел, что не отдал все три Вергилию. Проще говоря, я оставил достаточно, чтобы разрушить свою жизнь, и слишком мало, чтобы ее спасти.

– Спасибо.

– Можно мне на время взять тележку? – спросил я. – Я верну. Вергилий кивнул. Он уже запрокидывал голову и открывал рот, чтобы брызнуть туда из баллончика.

Снаружи похолодало – первая холодная ночь октября. Часы на телефоне показывали почти полночь. Я провел внутри Грейт-Киллс почти семь часов!

Мои небесно-голубые брюки с одной полосой намокли от крови. Куппер оставался горячим. Хромая, я потащил Гомер через хилые, поредевшие леса и вернулся на тротуар улицы. Там толкать тележку оказалось несравненно легче. Хотя мы уже вышли к подножию горы, всю дорогу к «Уткам и селезням», где я оставил лектро, пришлось идти вниз. Надеюсь, батареи продержатся.

Гомер лежала в тележке, открыв один большой карий глаз, но ничего не отражалось в ее взгляде, как будто никого не было дома. Только оглядываясь на нее, бледную, как привидение, в тусклом свете улицы, я сразу же прибавлял шагу. Хотя и понятия не имел, что буду делать с ней в «Утках и селезнях» или у Генри. Я просто радовался, что она снова со мной.

Гора нависала над нами словно надгробный камень.

Путь к «Уткам и селезням» лежал мимо дома. На самом деле бар стоял в стороне, на полтора квартала дальше по Кленовой, то есть мне пришлось толкать тележку вверх по холму. Я хромал, в ботинке хлюпала кровь, но мы все равно свернули. Хотелось еще раз посмотреть собственными глазами, в чем дело. Может, я надеялся, что все мне просто приснилось.

Не приснилось. Внутри, как и раньше, я увидел движущиеся тени. Подъезд к дому все еще заполняли лектро с номерными знаками Бюро. Принуждение? Я остановил тележку под деревом, в тени. Вспомнил об оружии у себя в кармане – опасная улика, наверное – и сунул его в тележку, под Гомер. Суматоха разбудила ее, или, может, дом подействовал. Вероятно, она почувствовала, что близко родной очаг, настолько близко, как потом оказалось, насколько она уже больше никогда не подойдет к нему. Гомер открыла один глаз и подняла голову, собираясь завыть, и я бросился бежать, грохоча тележкой. Гомер так и не завыла, но я не остановился до самых «Уток и селезней».

Вывеска сверкала, и внутри горели огни, однако я не зашел. Не хотелось видеть ни Лоу, ни Данте. Проверил лектро. Стрелка застыла на желтом секторе, но пока не собиралась перебираться на красный. Я засунул Гомер на переднее сиденье и положил тележку в багажник.

После полуночи по мосту проехать легко. Нога вновь заболела – все из-за ходьбы. Из-за бега. Куппер стал таким горячим, что обжег мне руку. У меня возникло чувство, что ситуация выходит из-под контроля.

Я осторожно приблизился к дому Генри, высматривая машины Принуждения. Вроде чисто. Генри впустила меня внутрь, не спрашивая «Кто?». Я знал, что лифт определяет присутствие животных, и закрыл сенсор рукой, чтобы закрылись дверцы, – такой уловке я научился от матери. Возможно, единственной. Ботинок вновь наполнился кровью, сочившейся через швы. За мной оставались маленькие красные следы в виде полумесяца. Дверь в квартиру Генри была открыта. Приоткрыта. Свет выключен. Я осторожно вошел, опасаясь ловушки, а потом увидел Генри, одиноко сидящую на кушетке.