ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
НА БАЛУ В АБО, ДАННОМ БАГРАТИОНОМ ЖИТЕЛЯМ ГОРОДА
Ранним утром пришло предписание штаба.
Кульнев сразу проснулся.
«В дорогу, Семен!»
Целый день на рысях.
Вот подъехали к Або.
Замок древний в горах, и в снегу бастион.
А внизу, за фиордом, на снежном просторе
Солнце в желтом дыму, словно пламя костра,
И гранитная цепь — всё замерзшее море,
Где когда-то ходили гальоты Петра.
Кульнев щурился. Кони бежали по склону.
Ветер гнал облака в догорающий день,
И какая-то птица, летя к бастиону,
Оставляла над полем косматую тень.
Вечерело уже. Тихим, медленным звоном
Встретил город. А Кульнев мечтал о другом.
Сколько лет отошло! Вместе с Багратионом
Вновь придется сегодня грустить о былом.
«Ты, наш славный отец, Александр Васильич,
Граф Суворов — в гробу… успокоился… спишь…
Вспомнишь вот о тебе — и слезы не осилишь,—
Как живой посейчас пред глазами стоишь…
Хоть мы были немолоды, звал ты нас „дети“,
Приучал ты нас исподволь к свисту свинца,
Ни в едином из пройденных десятилетий
Мы в кровавых боях не срамили отца».
Он растрогался. Трудные слезы мужские
По седым бакенбардам текли… Иногда
Есть такие часы и минуты такие,
Что в мгновенье охватишь былые года…
Спрыгнул в снег. Ерофеев снял с Кульнева бурку.
Чисто вычищен старый парадный мундир,
В белом доме — огни. Модный танец — мазурку
Музыканты ведут на немецкий манир.
В этом доме он встретится с Багратионом,
Здесь, быть может, узнает про новый приказ.
Входит в праздничный зал со спокойным поклоном…
Старый финн у окна продолжает рассказ,
Заглушаемый танцами, говором, скрипкой…
А рассказчик слегка обернулся, и вот
Вдруг навстречу пошел и встречает улыбкой,
И широкую руку он Кульневу жмет.
И немедля по залу разносится: «Кульнев!»
И не кончен мазурки последний прыжок,—
Всюду слышится шум раздвигаемых стульев,
Все к нему собираются в тесный кружок.
Руку Кульневу жмут. Благодарственным словом
Горожанин седой начинал свою речь:
«Будем помнить всегда, что в походе суровом
Вы учили солдат наши села беречь,
Что вы нам показали пример благородства,
Что от вас населенье не знало обид…»
Темноглазый, в мундире, украшенном просто,
Крепко сжавши темляк, в зале Кульнев стоит.
Он чуть сгорбился. Дальше шагнул. С генералом
Повстречался в дверях.
Старой дружбы слова.
Вместе с Багратионом прошелся по залам.
Разговор с пустяков начинался сперва.
В темной комнате сели за низенький столик.
Отпустив адъютантов, остались вдвоем.
«Близок новый поход, и расскажет историк
Вновь о подвигах ваших в ряду боевом».
Вздрогнул Кульнев.
Немедля разостлана карта.
«В топографии смолоду слыл мастаком…» —
Он промолвил, прищурясь.
А крылья штандарта
Отмечали завещанный путь надо льдом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
НОВЫЙ ПОХОД
Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги.
Рядом изгородь, мельницы старой крыло.
Старый конь подымает с опаскою ноги:
Оступиться чуть-чуть — и в сугроб занесло.
Предвесенней порой на пустынных Аландах
Энгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену.
На уступах крутых, на снегах безотрадных —
Уже близится срок — и закончим войну…
Стынет пена валов между черных утесов.
На снегу полыньи.
Там, где льдов полоса,
Скоро лайбы скользнут, и руками матросов
Будут косо наклонены вниз паруса.
Значит, надо спешить. Надо по льду залива
До распутицы к дальним пройти берегам,
К той последней меже, где за краем обрыва
По дороге крутой — за скалой Гриссельсгам.
Под высокой сосною Давыдов и Кульнев
Щи хлебали, смеясь, из большого котла.
Пень — подобьем стола,
два седла — вместо стульев,
И на ложе из ельничка
ночка тепла.
Разговор задушевный.
«А грустно мне что-то, —
Тихо Кульнев сказал. — Перед боем, гляди,
Не могу я заснуть.
Если ж полудремота
Вдруг смежает глаза, то одно впереди
Предо мною тогда возникает из мрака:
Давний год, и старинных походов пора,
И Суворов сидит на краю бивуака,
Молча рядом стою у большого костра.
Долго слушаю.
Как он бывал разговорчив.
Блеск немного запавших, прищуренных глаз,
Взмах короткой руки.
До скончания ночи
О войне, о турецком походе рассказ.
А потом замолчит, улыбнется нежданно
И сотрет рукавом белый иней с клинков,
Спросит он невзначай:
„Ты читал Оссиана?
Перевел его славно гуляка Костров!..“
Ты ответишь
и вдруг замечаешь:
угрюмо
Он глядит, будто слова не молвил с тобой,
Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума.
Исполненье мечты? Или завтрашний бой?
Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут,
Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“
Встанет рядом с тобой, поведет на поверку,
Значит, найден на завтра отменный маневр.
Так и я перед боем то весел, то грустен,
Дай подумать теперь. Трубка вот — затянись…
Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустим
Мы разведку врага…»
Засыпает Денис…
…Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой,
Уплывающей тьме он укрылся плащом…
«Просыпайся, Денис! — молвил Кульнев
с улыбкой.—
Карабин заряди. Через час мы идем…»
Полк построился. Кульнев скакал пред рядами.
«Дня победы я ждал — и приблизился он!
В том последнем бою буду я перед вами,
А за вами сам доблестный Багратион.
Путь на море тяжел. Словно как на пожарище,
Станет вам на ветру, прямо слово — жара!
Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи,
Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!»
Растянулись колонной по белой равнине.
Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!»
Верный конь проскакал по рассеченной льдине.
Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед.
До рассвета шли медленно. Кое-где наледь.
Конь копытом скребет ледяную кору.
«Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить!
В самом деле, жара на холодном ветру…»
Ранним утром уже зачернели утесы.
Скользкий берег уступом взбегал к вышине.
Расходился туман, и сквозь сумрак белесый
Ерофеев скакал на усталом коне.
И за ним по снегам, рассыпался лавой,
Скачут все эскадроны под вражий огонь.
Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!»
И под пулями пляшет обстрелянный конь.
Загремело «ура!» по рядам молодецким,
И донесся со льда чей-то горестный крик,
И пикеты врага перед берегом шведским
Разбегались под быстрыми взлетами пик.
В свисте ветра нежданно послышался выстрел.
Ерофеев упал… только шашка блестит…
Неужели убит? Подымается быстро
Из-под грозно мелькающих конских копыт.
Он поднялся в простреленной старой шинели.
Он, в снегу увязая, идет по скале.
Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле,
Застонав, он подпрыгнул — и снова в седле.
Снова скачет вперед в белых клочьях тумана,
Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус.
Кое-как на скаку перевязана рана.
Шашка звякает. Снега скользящего хруст.
И галопом туда! К первым вражьим пикетам!
Разве кланяться пулям захочет фланкер?
Рассветает, и видит он: перед рассветом
Казаки показались на выступах гор.
…Ветер с юга. Ломается лед у затона.
Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму.
«Приказанье исполнено Багратиона,—
Напиши-ка, Денис, донесенье ему».
— «Всё?»
— «Как будто бы всё!»
— «Табаку бы немного…»
— «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…»
— «Голова закружится…»
А там, где дорога,
Песню вывел гусар, как коня, до зари:
«Вот как, братцы, мы ходили
По льду к дальним берегам,
Да как ворога разбили,
Как заняли Гриссельсгам».
Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе.
На ресницах то ль иней, то ль просто слеза.
Ерофеев лежит у костра на соломе,
Рукавом в полусне закрывая глаза.
«Честь имею…» — скользя, подбегает подлекарь.
«Что с фланкером моим? Будет жить или нет?
Коль не вылечишь…»
— «Вылечу!»
— «Станет калека?»
— «Нет! Поправится он…»
Через несколько лет,
Вспоминая тот день, эти темные чащи,
Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть,
Кульнев думал:
«Исполнилось высшее счастье.
После новых побед не страшусь умереть!
Похвалил бы меня Александр Васильич,
Перед строем обнял бы, приказ объявил.
Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь,
Если крепко захочешь…“
И я победил…»
