– А я знаю много историй, – сказал он, чтобы хоть как-то поддержать разговор. – Например, «Песнь о Роланде» и «Паломничество Уильяма Оранского»...

– Что значит «знаю»? – перебила Алина.

– Ну, могу их рассказать.

– Как жонглер?[14]

– А кто такой жонглер?

– Ну, человек, который ходит по разным городам и рассказывает истории. Еще таких людей называют менестрелями.

– Впервые слышу о таких людях, – искренне удивился Джек.

– Во Франции их полным-полно. Когда я была маленькой, отец брал меня с собой за моря. Мне очень нравились менестрели.

– А что они делают? Просто стоят посреди улицы и говорят?

– Всяко бывает. Они приходят во дворцы знатных лордов в дни праздников, выступают на рынках и ярмарках, развлекают паломников возле церквей... Некоторые бароны иногда даже заводят своих собственных менестрелей.

Джеку в голову пришла мысль, что он не просто разговаривает с ней, а ведет беседу на такую тему, на которую не смог бы говорить ни с одной другой девушкой Кингсбриджа. Он да Алина были единственными в городе людьми – если, конечно, не считать его матери, – которые знали о французских романтических поэмах. У них был общий интерес! Эта мысль так его взволновала, что он забыл, о чем шла речь, и почувствовал себя смущенным и глупым.

К счастью, Алина продолжала:

– Обычно во время выступлений менестрель подыгрывает себе на струнах. Когда он рассказывает о битвах, он играет быстро и громко, когда говорит о влюбленных, мелодия становится медленной и нежной, а когда о чем-нибудь забавном – порывистой и веселой.

Эта идея понравилась Джеку: музыкальное сопровождение, должно быть, делает восприятие поэмы значительно глубже.

– Я бы тоже хотел научиться играть на струнах, – вздохнул он.

– А ты правда умеешь рассказывать поэмы? – недоверчиво спросила Алина.

Джек с трудом верил, что она действительно проявляет к нему интерес и даже задает вопросы о нем самом! А оживленное ее лицо казалось еще прелестнее.

– Меня научила моя мать, – сказал он. – Когда-то мы жили с ней в лесу, в полном одиночестве. И она все время рассказывала мне эти истории.

– Но как же ты смог их запомнить? Ведь некоторые из них такие длинные, что нескольких дней не хватит рассказать их.

– Не знаю. Это как дорога в лесу. Ведь ты же не запоминаешь каждый кустик, а просто идешь от какого-то одного места до другого. – Он вновь заглянул в ее книгу и чему-то страшно удивился. Сев рядом с Алиной на траву, Джек посмотрел на текст более внимательно. – Это совсем другие стихи, – задумчиво проговорил он.

– То есть? – Она явно не понимала, что он имел в виду.

– Эти рифмы лучше. В «Песне о Роланде» слово «меч» рифмуется со словами «конь», или «потеря», или «держава». В твоей же книге «меч» рифмуется со словами «сечь», или «с плеч», или «лечь». Здесь совершенно другой способ стихосложения. Эти рифмы лучше, гораздо лучше. Они просто великолепны!

– А не мог бы ты... – Алина замялась. – Не мог бы рассказать мне кусочек из «Песни о Роланде»?

Джек немного отодвинулся, чтобы лучше видеть ее. От пристального взгляда Алины и жгучего интереса, горевшего в ее волшебных глазах, у него перехватило дыхание. Страшно волнуясь, он сглотнул слюну и начал:

Король французский Карл Великий

В Испании долгих семь лет воевал.

Долины и горы ему покорились,

В прах рассыпались пред ним бастионы,

Градов цветущих рушились стены,

И лишь Сарагоса в горах Иберийских

Гордой главы своей не склонила.

Правитель ее – славный царь мавританский,

Что Аполлону, эллинскому богу,

Жертвы приносит, а служит Аллаху.

А имя его – Марцелл Сарацин.

Джек сделал паузу, и Алина восторженно закричала:

– Ты знаешь! Ты действительно умеешь их рассказывать! Ну прямо как менестрель!

– Так ты теперь видишь, что я имел в виду, говоря про рифмы в твоей книге?

– Да, но эта поэма мне все равно нравится. – Ее глаза сверкали от восхищения. – А расскажи еще...

Джек почувствовал такой прилив счастья, что у него даже затряслись колени.

– Ну... если тебе хочется, – чуть слышно пробормотал он и, посмотрев ей в глаза, начал следующий стих.

В день летнего солнцестояния жители Кингсбриджа отмечали веселый праздник Середины Лета, который начинался с игры, называвшейся «ответь-мне-хлеб». Как и многие другие игры, она была связана со старинными поверьями, что заставляло Филипа чувствовать себя немного неловко. Однако, если бы он попытался отменить все уходящие в язычество обряды, ему пришлось бы запретить половину народных традиций, а это было вряд ли возможно, так что к таким вещам он относился со сдержанной терпимостью.

На лужайке в западной части монастыря монахи установили столы, и помощники повара уже тащили к ним дымящиеся котелки. Поскольку хозяином Кингсбриджа являлся приор, то по большим праздникам он устраивал угощение для всех жителей города. Организовывая подобные застолья, Филип старался быть щедрым в еде и скупым в питье, поэтому гостям подали лишь слабое пиво и ни капли вина. Тем не менее в Кинге-бридже жили пять-шесть неисправимых пьяниц, которые каждый праздник умудрялись напиться до бесчувствия.

За столом Филипа сидели наиболее уважаемые горожане: Том Строитель с семьей, старшие мастера-ремесленники (среди них был и сын Тома Альфред), а также все купцы, включая Алину. Отсутствовал только еврей Малачи, который должен был присоединиться к гостям позже, после молитвы.

Филип призвал всех к тишине и прочитал молитву, а затем протянул Тому «ответь-мне-хлеб». С течением лет Филип ценил Тома все больше и больше. Не много было людей, которые всегда говорили то, что думали, и делали то, что говорили. Том обладал удивительной способностью противостоять всем бедам и несчастьям, умел трезво взвешивать обстоятельства, определять размеры понесенного урона и планировать ответные шаги. Филип с любопытством посмотрел на него. Сейчас в нем уже нельзя было узнать того человека, что пять лет назад пришел в монастырь, умоляя дать ему какую-нибудь работу. Тогда он был таким изможденным и худым, что, казалось, кости вот-вот проткнут его обветренную кожу. За прошедшие с тех пор годы он раздобрел, особенно после того, как вернулась его женщина, и от того полного отчаяния взгляда не осталось и следа. Он был одет в дорогую зеленую тунику из линкольнского сукна, мягкие кожаные сандалии и подпоясан широким ремнем с серебряной пряжкой.

По условию игры Филип должен был задать вопрос, ответ на который был спрятан в буханке хлеба, что держал сейчас Том.

– Через сколько лет мы построим собор? – сказал приор.

Том откусил хлеб, в который были запечены хлебные зерна, и стал выплевывать их себе в ладонь. Все громко считали. Порой, когда во время этой игры у кого-то во рту оказывалось слишком много зерен, выяснялось, что никто из сидящих за столом не мог сосчитать больше чем до двадцати-тридцати, но сегодня этого можно было не бояться, поскольку здесь собрались все купцы и ремесленники. На ладони у Тома оказалось тридцать зерен. Филип притворно испугался.

– Долго же мне еще жить! – воскликнул Том, и все засмеялись.

Он передал хлеб Эллен. Эта женщина очень тревожила Филипа. Подобно принцессе Мод, она обладала над мужчинами той властью, с которой он не в силах был тягаться. В тот день, когда Эллен изгнали из монастыря, она совершила страшное святотатство, о котором Филип до сих пор вспоминал с содроганием. Он думал, что уже никогда больше ее не увидит, но, к его ужасу, она вернулась, и Том уговорил приора простить ее. Однако Филип подозревал, что эта женщина не больно-то раскаивается. Но Том просил его как раз в тот день, когда пришедшие добровольцы спасли собор, и Филип, вопреки своему желанию, не смог отказать ему. Они обвенчались в маленькой деревянной церквушке, что была построена в Кингсбридже задолго до того, как здесь основали монастырь. С тех пор Эллен вела себя очень скромно и ни разу не дала Филипу повода пожалеть о своем решении. Тем не менее рядом с ней он всегда чувствовал себя как-то неловко.