Когда Филип услышал шум, он находился в кладовой под монастырской кухней, где вместе с Белобрысым Катбертом пересчитывал деньги. Они с Катбертом обеспокоенно переглянулись и пошли взглянуть, что происходит.

Лишь переступив порог, они сразу же очутились в каком-то кошмаре.

Филип пришел в ужас. Кругом, толкая, падая и топча друг друга, метались люди. Женщины и мужчины кричали, дети визжали. Все заволокло дымом. Казалось, все старались вырваться из монастыря. Кроме главных ворот единственным выходом было пространство между кухней и мельницей. Стены здесь не было, но зато была глубокая канава, в которой текла вода от мельничной запруды к пивоварне. Филип хотел было предупредить людей, чтобы они осторожнее переправлялись через канаву, но никто никого не слушал.

Было очевидно, что причиной суматохи явился пожар, и притом очень большой. От дыма стало трудно дышать. Филип испугался, что в такой толпе может случиться страшная давка. Что делать?

Прежде всего надо было разобраться в происходящем. Чтобы лучше видеть, он бегом поднялся по ступенькам на крыльцо кухни. То, что открылось взору приора, потрясло его.

Весь город Кингсбридж был объят пожаром.

Из груди Филипа вырвался крик ужаса и отчаяния.

Как же все это могло случиться?

Вдруг он увидел скачущих в толпе всадников с горящими факелами в руках и понял, что произошедшее не было случайностью. Сначала Филип решил, что это каким-то образом достигшее Кингсбриджа сражение между двумя враждующими сторонами гражданской войны. Но воины нападали на горожан, а не друг на друга. Это была не битва, а самая настоящая резня.

И тут он заметил здоровенного желтоволосого детину, сидящего на боевом коне и скачущего прямо сквозь толпу людей.

Он узнал Уильяма Хамлея.

Ненависть сдавила горло Филипа. Мысль, что эта бойня и страшные разрушения были вызваны лишь алчностью и гордыней этого негодяя, едва не сводила приора с ума.

– Я тебя вижу, Уильям Хамлей! – возопил Филип.

Сквозь крики толпы Уильям услышал свое имя. Он осадил коня и, повернувшись, поймал на себе гневный взгляд Филипа.

– Ждут тебя муки адовы за содеянное тобой! – вскричал приор.

Лицо Уильяма было искажено жаждой крови. Даже проклятие, коего он боялся больше всего на свете, не возымело сегодня на него действия. Он был как безумный.

– Вот он – ад, монах! – взмахнув, словно знаменем, своим факелом, прорычал Уильям и, развернув коня, помчался дальше.

Все вдруг стихло – исчезли и всадники, и горожане. Джек отпустил Алину и встал. Его правая рука ныла. Он вспомнил, как принял на себя направленный в голову Алины удар. Джек был рад, что у него болела рука, и надеялся, что она еще долго будет болеть, напоминая ему об Алине.

Ее сарай был объят адским пламенем, а вокруг горели постройки поменьше. Землю покрывали сотни тел – одни шевелились, другие истекали кровью, а третьи обмякли и лежали неподвижно. И кроме треска пожаров – ни звука. Толпы людей бежали, бросив погибших и раненых. Джек был ошеломлен. Он никогда не видел поля битвы, но, наверное, оно должно выглядеть именно так.

Алина плакала. Желая успокоить ее, Джек положил ей на плечо руку. Она стряхнула ее. Он спас Алине жизнь, но ей до этого и дела не было: ее волновала только эта проклятая шерсть, безвозвратно исчезнувшая в дыму. С минуту Джек грустно смотрел на Алину. Почти все ее дивные кудри сгорели, и она уже не казалась такой красивой, но он все равно любил ее. Ему было обидно, что она в таком отчаянии, а он не может ее утешить.

Джек мог больше не бояться, что она попытается снова войти в свой сарай, и сейчас его все больше беспокоила судьба остальных членов его семьи. Поэтому он оставил Алину и отправился на поиски своих близких.

Его лицо саднило. Джек приложил к щеке руку и почувствовал жгучую боль. Должно быть, он тоже обгорел. Глядя на распростертые на земле тела, Джек хотел хоть чем-то помочь раненым, но не знал, с чего начать. Он поискал глазами знакомые лица, моля Бога, чтобы ни одного не увидеть. «Мама и Марта успели укрыться в галерее, – подумал он. – Они пошли туда еще до того, как началась паника. А Альфреда Том нашел?» Джек повернул к галерее. И тут он увидел Тома.

Огромное тело его отчима лежало, вытянувшись во всю длину, на раскисшей от крови земле. Том не шевелился. До бровей его лицо казалось абсолютно обыкновенным, разве что более умиротворенным, чем обычно, но его лоб и череп были размозжены. В ужасе Джек уставился на него. Он не верил своим глазам. Том не мог умереть. Но то, что лежало перед Джеком, живым быть не могло. Он отвернулся, затем снова взглянул на неподвижное тело. Да, это был Том, и он был мертв.

Джек опустился на колени. Он почувствовал, что просто обязан что-то сделать или что-то сказать, и только теперь он впервые понял, почему люди так часто причитают над усопшими.

– Мама будет ужасно скучать без тебя, – сказал Джек. Он вспомнил свои злые слова, которые бросил Тому в тот день, когда подрался с Альфредом. – Почти все это неправда, – проговорил Джек, и по его щекам покатились слезы. – Ты многое для меня сделал. Ты кормил меня и заботился обо мне, и ты сделал мою маму счастливой... по-настоящему счастливой. – Джек чувствовал, что есть еще что-то очень-очень важное. Дело не в пище и крыше над головой. Том дал ему нечто такое, что не мог бы дать ему ни один другой человек, даже его родной отец; нечто такое, что стало его страстью, его талантом, его искусством, его образом жизни. – Ты дал мне собор, – прошептал Джек. – Спасибо тебе.

Торжество Уильяма было омрачено пророчеством Филипа: вместо радости и ликования его охватил ужас оттого, что за содеянное он мог оказаться в аду.

Тогда, в пылу сражения, он, усмехнувшись, с вызовом бросил Филипу: «Вот он – ад, монах!» Теперь, когда все было кончено и он увел своих людей из пылающего города, когда сердца их перестали учащенно биться, а лошади перешли на шаг, когда он смог наконец оглянуться назад и увидел, сколько людей было ранено, убито и сожжено заживо во время набега, – только теперь в его памяти всплыло пылавшее гневом лицо Филипа, который, перстом указывая на груды изуродованной человеческой плоти, произнес свое роковое: «ждут тебя муки адовы за содеянное».

С наступлением темноты чувство угнетения и подавленности целиком овладело им. Его воины начали было наперебой, смакуя детали, обсуждать все перипетии кровавой бойни, но вскоре настроение Уильяма передалось и им, и вокруг воцарилась гнетущая тишина. Эту ночь они провели в поместье одного из людей Уильяма. За ужином все до бесчувствия напились. Хозяин поместья, зная, что обычно мужчины испытывают после боя, привел из Ширинга нескольких потаскух, но заработать тем так и не удалось: воякам было явно не до женских прелестей. Уильям всю ночь не сомкнул глаз, трясясь от страха и с ужасом думая, что может умереть во сне и попасть прямиком в ад.

Наутро, вместо того чтобы вернуться в Ерлскастл, он со своими людьми направился к епископу Уолерану. В резиденции они его не застали, но Дин Болдуин сказал, что епископ должен быть после полудня. Уильям ждал в часовне, не сводя глаз с креста над алтарем и дрожа всем телом, несмотря на летнюю жару.

Когда Уолеран наконец появился, Уильям готов был целовать ему ноги.

Епископ, в своих черных одеждах, величаво вошел в часовню и холодно спросил:

– Что привело тебя сюда?

Уильям поднялся с колен, стараясь скрыть свой малодушный страх за внешним самообладанием.

– Я только что сжег Кингсбридж...

– Знаю, – перебил Уолеран. – Весь день только об этом и слышу. Какая муха тебя укусила? Ты что, сошел с ума?

Такой реакции Уильям совершенно не ожидал. Он не стал заранее обсуждать с Уолераном план набега, поскольку был абсолютно уверен, что тот одобрит его: Уолерану было ненавистно все связанное с Кингсбриджем и особенно приор Филип. Уильям полагал, что епископ, если и не будет ликовать по этому поводу, по крайней мере останется довольным.