Уильям надеялся, что если он не будет высовываться, то Ричард, удовлетворившись своей победой, забудет о нем. До сих пор так оно и было. Но Уильяму деревня Хамлей была ненавистна. Он терпеть не мог маленьких аккуратных домиков, пугливых уток на пруду, выцветшее серое здание церквушки, розовощеких детей, крутобедрых крестьянок и сильных упрямых деревенских мужиков. Ненавидел за то, что все это – убогое, некрасивое, нищее – стало символом падения их рода. Глядя, как согнувшиеся от непосильного труда крестьяне начинают весеннюю вспашку, он мысленно прикидывал, сколько хлеба сможет получить с них в этом году. Выходило негусто. Пробовал охотиться на оставшихся нескольких акрах леса, но не встретил ни одного оленя.

– Теперь разве что кабана какого подстрелишь, мой господин, – сказал ему как-то лесник. – Всех оленей разбойники с голодухи пожрали.

В большом зале своего дома он устроил нечто вроде помещения для суда и там под завывание ветра в щелях глиняных стен выносил суровые приговоры крестьянам, налагал на них огромные штрафы – в общем, правил, как ему вздумается; но на душе все равно было неспокойно.

Строительство новой большой церкви в Ширинге он, конечно, забросил: на собственный каменный дом денег не было, что уж тут говорить о церкви. Строители прекратили работу, как только он перестал платить им жалованье, и что с ними стало – одному Богу известно; наверное, все вернулись в Кингсбридж к приору Филипу.

По ночам его все чаще стали посещать кошмарные видения, одни и те же. Он видел свою мать на смертном одре, из глаз и ушей ее текла кровь, а когда она открывала рот, пытаясь что-то сказать, кровь хлестала и изо рта. Уильям просыпался в холодном поту, дрожа от страха. Днем он никогда не мог вспомнить, что же напугало его ночью, но едва он проваливался в сон, как мать возвращалась, и ужас, необъяснимый, сводящий с ума, вновь овладевал им. Однажды, еще мальчиком, он переходил вброд пруд и провалился неожиданно в яму; он оказался с головой под водой, ему нечем было дышать; и эта неукротимая жажда вдохнуть хоть немного воздуха, охватившая его тогда, осталась самым неизгладимым воспоминанием детства. Но то, что являлось ему во сне теперь, было во сто крат страшнее. А убежать, спрятаться от кровоточащего лица матери было равносильно тому, как пытаться подняться на кучу зыбучего песка. Каждый день он вскакивал во сне, словно его швыряли через всю комнату, подолгу сидел на кровати, ошарашенный, мокрый от пота, и громко стонал, не в силах пошевелиться. Уолтер тут же оказывался подле своего хозяина со свечой в руке – его люди спали здесь же, в большом зале, отгородившись занавеской; спальни в доме не было. «Ты кричал, мои господин», – шептал ему обычно Уолтер. Уильям делал глубокий вдох, потом обводил немигающим взглядом кровать, стену, живого Уолтера, и воспоминания о кошмаре слабели в его сознании, и ему становилось совсем не страшно, и тогда он говорил: «Все в порядке, это был сон, ступай». Но засыпать снова он уже боялся. А наутро люди смотрели на него, как на заколдованного.

Через несколько дней после разговора с Ремигиусом он так же сидел в своем жестком кресле возле чадящего очага, когда в комнату вошел епископ Уолеран.

Уильям от неожиданности вздрогнул. Он давно услышал стук копыт, но подумал, что это Уолтер вернулся с мельницы. Поэтому, когда появился епископ, он поначалу не знал, что делать. По отношению к нему Уолеран всегда вел себя высокомерно, как хозяин, постоянно заставляя Уильяма ощущать себя неуклюжим, неотесанным болваном. Поэтому Уильям почувствовал себя крайне унизительно: ведь теперь епископ увидел, в какой нищете он живет.

Он не поднялся с кресла, чтобы приветствовать гостя.

– Что тебе нужно? – коротко бросил он. Вежливость в данном случае была лишней: ему хотелось, чтобы Уолеран побыстрее убрался.

Епископ, похоже, не обратил внимания на грубость хозяина.

– Шериф умер.

Уильям сначала не понял, к чему епископ сказал это.

– А мне-то какое дело?

– Теперь будет новый.

Уильям порывался уже было сказать: «Ну и что?» – но потом остановил себя. Уолерана, судя по всему, беспокоило, кто будет новым шерифом. Поэтому он и приехал к Уильяму. Это может означать только одно, решил Хамлей. Неожиданно мелькнувшая надежда стала захватывать все его существо, но он тут же безжалостно подавил ее: там, где замешан Уолеран, подумал он, большие надежды часто заканчиваются жестокими разочарованиями.

– И кого же ты прочишь на это место?

– Тебя.

О таком ответе Уильям не смел даже подумать. Ему так хотелось поверить Уолерану! Умный и жестокий шериф мог бы стать таким же влиятельным лицом в округе, как граф или епископ. Это место поможет ему вновь проложить дорогу к богатству и власти. Уильям заставил свой мозг лихорадочно работать, взвешивая все «за» и «против».

– А почему ты думаешь, что король Стефан выберет меня?

– Ты ведь поддерживал его против герцога Генриха и в результате лишился графства. Думаю, он захочет отблагодарить тебя.

– Даром сейчас никто ничего не делает, – сказал Уильям, повторив любимое выражение своей матери.

– Король Стефан наверняка не в восторге, что графом Ширингом стал человек, воевавший против него. Он, конечно же, захочет, чтобы место шерифа занял тот, кто будет противостоять Ричарду.

Вот это уже понятнее, подумал Уильям. Радостное возбуждение невольно вновь захватило его. Он вдруг поверил, что сможет наконец выбраться из этой дыры в Богом забытой деревне. У него опять появятся свита из рыцарей и сильное войско вместо этой жалкой горстки уже ни на что не способных вояк. Он возглавит суд в Ширинге и будет строить козни против Ричарда.

– Но шерифу положен замок в Ширинге, – мечтательно сказал он.

– Ты вновь станешь богатым, – успокоил его Уолеран.

– Да.

Если правильно вести дело, размышлял Уильям, место шерифа может принести целое состояние. Он будет получать не меньше, чем во времена, когда был графом. Одна мысль не давала покоя: к чему это епископ упомянул о богатстве?

Но вскоре Уолеран сам ответил на этот вопрос:

– У тебя в конце концов появится возможность оплатить строительство новой церкви.

Так вот в чем его интерес, сообразил Уильям; епископ никогда ничего не делал без дальнего прицела, я нужен ему в качестве шерифа, чтобы построить церковь.

Но тем не менее он решил согласиться. Если он закончит строительство церкви в память о своей матери, возможно, ночные кошмары перестанут его мучить.

– Ты в самом деле думаешь, что ее можно построить? – нетерпеливо спросил Уильям.

Уолеран кивнул, а затем продолжил:

– Конечно, потребуются деньги, и немалые, но, думаю, все в наших руках.

– Деньги? – встревоженно спросил Уильям. – Сколько?

– Трудно сказать. Где-нибудь в Линкольне или Бристоле место шерифа обошлось бы тебе в пять-шесть сотен фунтов, но там шерифы намного богаче, чем сами кардиналы. Думаю, в таком тихом местечке, как Ширинг, если, конечно, король сочтет тебя достойным претендентом – а уж об этом я позабочусь, – это будет стоить не больше сотни фунтов.

– Сто фунтов! – Все надежды Уильяма разом рухнули. Он с самого начала боялся подобного разочарования. – Да если бы у меня была эта сотня, я бы жил не так, как сейчас, – с горечью произнес он.

– Но ты можешь без труда достать их, – спокойно сказал Уолеран.

– Где? – И внезапно Уильяма осенило: – Ты дашь мне?

– Не будь таким дураком, – сказал епископ со снисходительностью в голосе, от которой Уильям чуть было не взорвался. – Для этого есть иудеи.

Уильям осознал со смешанным чувством пробудившейся надежды и горькой обиды, что Уолеран в очередной раз оказался прав.

Два года прошло с тех пор, как в кладке верхнего яруса окон появились трещины, но Джеку так и не удалось найти способ избавиться от них. Более того, такие же трещины пошли в первом пролете нефа. Где-то в самом проекте таилась главная ошибка. Стены были достаточно крепкими, чтобы держать на себе свод церкви, но, как только налетали сильные ветры, они не выдерживали и кладка трескалась.