Со своей первой женой он никогда не знал таких ожесточенных и яростных ссор. Вспоминая прожитые с ней годы, он думал о том, что они с Агнес во всех важных вопросах почти всегда находили общий язык, а если и случалось, что они были в чем-то друг с другом не согласны, то все равно она никогда не злилась. Вот так и должно было быть в отношениях между мужчиной и женщиной, и Эллен придется понять, что невозможно жить в семье и одновременно ни с кем не считаться.

Даже тогда, когда Эллен от ярости выходила из себя. Том никогда по-настоящему не желал, чтобы она ушла, но тем не менее он частенько с печалью думал об Агнес. Ведь она была с ним большую часть его самостоятельной жизни, и теперь его постоянно преследовало ощущение чего-то безвозвратно утраченного. Пока Агнес была жива, Тому и в голову не приходило, что ему повезло с женой, как не чувствовал он и благодарности к ней, но сейчас, после ее смерти, он тосковал, и ему было стыдно, что он так и не оценил ее по достоинству.

Иногда, когда все работники, получив от него наставления, были заняты делами и он мог заняться своим ремеслом: перестраивать стену галереи или чинить колонну крипты. Том в своем воображении разговаривал с Агнес. Чаще всего он рассказывал ей об их маленьком сынишке Джонатане. Том почти каждый день видел, как его кормили на кухне, гуляли с ним во дворе или укладывали спать в монашеской опочивальне. Малыш выглядел абсолютно здоровым и счастливым, и никто, кроме Эллен, не знал и даже не подозревал, что у Тома к нему был особый интерес. Он также беседовал с Агнес об Альфреде, о Филипе и даже об Эллен и рассказывал ей, как если бы она была жива, о чувствах, которые он питает к ним (кроме, конечно, Эллен). Он поведал ей и о планах на будущее: о надежде, что на ближайшие годы у него будет работа, и о своей мечте самостоятельно сделать проект и построить новый собор. Том словно слышал ее реплики и вопросы. Она то приходила в восхищение, то радовалась, то одобряла, а то вдруг становилась подозрительной и принималась осуждать его. Иногда он чувствовал, что она права, иногда – нет. Если бы он признался кому-нибудь в этих своих беседах, его обвинили бы в сношениях с духами усопших, это привело бы в смятение священников, и они стали бы брызгать на него святой водой и изгонять нечистую силу, но Том понимал: в том, что происходило с ним, не было ровным счетом ничего сверхъестественного. Просто он так хорошо знал Агнес, что мог легко представить, как она отнеслась бы к той или иной ситуации.

Сам того не желая, он то и дело думал о ней. Очищая ножом грушу для маленькой Марты, Том вспоминал, как Агнес всегда смеялась над его стараниями срезать шкурку одной неразрывной полоской. Когда ему надо было что-нибудь написать, мысли его обязательно возвращались к ней, ибо она научила его всему тому, что сама узнала от своего отца, священника, и в голове Тома оживали воспоминания о том, как Агнес учила его зачищать гусиное перо или писать слово caementarius, что по-латыни означает «каменщик». А когда, умываясь по воскресеньям, он намыливал бороду, то вновь вспоминал, как в молодости она заставляла его тщательно мыться с мылом, говоря, что это убережет его от вшей и чирьев. Дня не проходило без того, чтобы в его памяти не оживала Агнес.

Том знал, что и с Эллен ему повезло, и по достоинству ценил ее. Она была неповторима: в ней сидела какая-то чертовщинка, которая делала ее чрезвычайно привлекательной. Он чувствовал бесконечную благодарность к этой женщине за то, что в то страшное утро после смерти Агнес она утешила его горе, но порой ему казалось, что было бы лучше, если бы он встретил ее не через несколько часов, а через несколько дней после того, как он похоронил жену, ибо тогда у него было бы какое-то время, чтобы побыть в одиночестве и скорби. Конечно, он не стал бы соблюдать траур – это для лордов и монахов, простым людям не до того, – но зато, прежде чем вступить в сожительство с Эллен, он успел бы свыкнуться с мыслью, что Агнес покинула его навсегда. По правде говоря, сначала он не больно-то задумывался над всем этим, ибо в те дни угроза голодной смерти, смешанная со страстью к Эллен, приводила его в состояние, близкое к истерии. Но с тех пор как он обрел работу и уверенность в завтрашнем дне. Тома начали мучить приступы раскаяния. Порой казалось, что, вспоминая жену, он не просто тосковал по ней, но еще и оплакивал свою собственную молодость. Никогда уже больше не быть ему таким наивным, энергичным, ненасытным и сильным, каким он был тогда, когда впервые влюбился.

Он доел хлеб и, не дожидаясь других, вышел из трапезной и отправился в галерею. Проделанной здесь работой Том был доволен: трудно было представить, что всего три недели назад все это было завалено грудой камней. О катастрофе напоминали только треснутые плиты настила, которым он так и не сумел найти замены.

Правда, кругом было очень много пыли. Пожалуй, надо будет еще раз все подмести и сбрызнуть водой. Он прошел через развалины церкви и увидел лежавшую там почерневшую балку, на которой были написаны какие-то слова. Том медленно прочитал: «Альфред – свинья». Так вот что взбесило Альфреда! Вокруг валялось множество не сгоревших дотла бревен. Том решил отрядить несколько работников, чтобы они собрали весь этот уцелевший лес и распилили его на дрова. «Строительная площадка должна выглядеть опрятно, – говаривала Агнес, когда собирался приехать кто-то важный, – ведь ты хочешь, чтобы они были рады, что поставили тебя за главного». «Да, дорогая», – подумал Том и, улыбнувшись, пошел дальше.

Приблизительно в миле от Кингсбриджа показалась скакавшая полем группа всадников. Она состояла из трех человек. Впереди на черном коне мчался сам Уолеран в развевающейся черной мантии. Вышедшие, чтобы приветствовать их, Филип и старшие монастырские чины ждали возле конюшни.

Филип пока не решил, как ему следовало поступить с Уолераном. Бесспорно, скрыв, что старый епископ умер, Уолеран обманул его, а когда правда обнаружилась, на лице архидиакона не было и тени смущения, и теперь Филип просто не знал, что сказать, однако он догадывался, что своими жалобами все равно ничего не добьется. Как бы там ни было, после катастрофы все это уже отошло на второй план. Просто в будущем Филипу следует быть крайне осторожным с Уолераном.

Под новым епископом был норовистый и все еще резвый, несмотря на то что пробежал уже много миль, жеребец. Подъезжая к конюшне, Уолеран перевел его на шаг, с силой натянув поводья. Филип это не одобрил: не к лицу священнику нестись сломя голову на коне, именно поэтому люди Божий, как правило, предпочитали более спокойных животных.

Плавным движением Уолеран соскочил со своего жеребца и передал конюху поводья. Филип по всей форме приветствовал его. Уолеран повернулся и внимательно посмотрел на развалины церкви. Взгляд его стал суровым.

– Дорого же нам обойдется этот пожар, Филип, – проговорил он.

Прежде чем Филип успел ответить, раздался голос Ремигиуса:

– Дело рук дьявола, милорд.

– Да? – усмехнулся Уолеран. – Мой опыт подсказывает, что в таких делах дьяволу обычно помогают монахи, которые разводят в церкви огонь, чтобы не так холодно было служить заутреню, или оставляют на колокольне зажженные свечи.

Филип был доволен, что епископ одернул Ремигиуса, однако его намеки нельзя было оставить без ответа.

– Я постарался выяснить возможные причины возгорания, – сказал он. – В ту ночь в церкви никто не зажигал огня – в этом я уверен, ибо сам присутствовал на заутрене. И уж многие месяцы никто не поднимался под крышу.

– Тогда каково твое объяснение? Молния? – скептически спросил Уолеран.

Филип покачал головой.

– Грозы не было. Похоже, что пожар начался вблизи алтаря. После службы мы действительно оставили на алтаре горящую свечу. Мы всегда так делали. Возможно, загорелось алтарное покрывало и полетевшие вверх искры попали на потолок, а он у нас был очень старый и сухой. – Филип пожал плечами. – Может быть, это не слишком хорошее объяснение, но лучшего у меня нет.